— Да что ж вы какие!… — Марсианин дёрнул рукой, чтобы досадливо хлопнуть по столу, но в последний момент удержался. — Какие десять человек? У меня всего на этой баррикаде восемнадцать вместе со мной да со стороны Дмитровки филипповцев человек двадцать пять! Ну уйдём мы сейчас, бросим баррикаду — так через час её тут уже не будет! А будет пулемёт стоять с пушкой, как на Сухаревской башне, и в спину кушнаревцам бить! — Марсианин махнул рукой куда-то в сторону то ли Сухаревской башни, то ли типографии Кушнарева. — Вы вот что, товарищ, — обернулся он к Анчару, — вы найдите-ка сами десять человек, вооружите их и ведите за собой хоть на штурм Зимнего дворца! А мой отряд с этой позиции до ночи никуда не уйдёт!
Марсианин снова закашлялся, и, не успели Анчар с Герой что-то ему возразить, витражная дверь зала хлопнула и из гардеробной в зал влетел юный раскрасневшийся от мороза паренёк в лопоухой ушанке и драном дворницком тулупе:
— Элу-элу! — по-марсиански закричал он, взмахнув маленьким дамским «велодогом». — Идут, идут! Приступ!
Марсианин вскочил из-за стола, сорвал висевшее на спинке стула кепи с наушниками и свирепо-укоризненно скользнул взглядом по Анчару с Герой: вот видите, мол.
— Элу-элу! — сорванным голосом, как мог, сипло закричал он: — Вперёд, марсиане!
Сидевшие за столиками дружинники начали вскакивать, надевать шапки, торопливо обматывать шеи шарфами, застёгиваться, затем суматошно, беспорядочно, с гомоном потянулись к выходу, как реалисты после звонка с урока — и действительно, многие из них, как принесший весть с баррикады часовой, и были реалистами, студентами, молодыми рабочими — понимали Анчар с Герой, глядя как толкаются в узкой тёмной гардеробной, где кто-то по привычке оставил верхнее платье, дружинники.
— Флаг, флаг не забудьте! — со звонким надрывом кричал кто-то, будто самым важным в обороне баррикады было установить на ней красный флаг.
— Да там два уже! — крикнули ему с улицы.
— Бери третий, Бог троицу любит!
— Я с вами, Шура, я с вами! Не убегайте без меня! — пробежала мимо Анчара с Герой по полупустому залу та курсистка, которая читала стихи со сцены, и вылетела на морозную улицу, держа в охапке ворох одежды.
Вышли вслед за дружинниками на улицу и Анчар с Герой. Как обычно бывает после того, как немного отогреешься в тепле, до дрожи резко навалился металлический мороз, мелкий колючий снег больно защипал по щекам, ледяные порывы ветра били то в лицо, то в бок, то в спину. По всей площади шла беспорядочная суетливая беготня: тащили красный флаг, дружинники по-обезьяньи карабкались по ледяной стенке баррикады, перегораживающей Каретный ряд, публика с возбуждённым азартом, но без особой паники, вприбежку, с интересом оглядываясь, отступала дальше от баррикады по Пименовской. Курсистка, стоя на розовом от разбитых винных бутылок льду, спешно обматывалась шалью и застёгивала пальто, одновременно высматривая убежавшего куда-то Шуру.
— Городовые, это городовые идут! — почему-то радостно наперебой закричали дружинники, выглядывающие поверх баррикады. — Городовые — это ничего!
— Публика! — надсажено заорал Марсианин, залегший на баррикаде под одним из трёх красных флагов, бьющихся сейчас на пронизывающем хлёстком ветру, — занять места в оркестровой яме! По моему сигналу даём марсианский концерт номер один! Элу-элу!
Видимо, для зевак эти слова имели какой-то смысл, потому что некоторые — далеко не все, но один за другим несколько десятков зевак — начали подбирать со снега кто вывороченный булыжник, кто палку, кто брал на изготовку трость, собираясь вокруг приставленных к стенам ржавым листам кровельной жести, снятых решёток ворот.