- Нет, я не то чтобы делю, - неуверенно протянула Гера, - но правильный, обладающий истинным народным духом эст – это крестьянин. Он живет землей и на земле, пропитан ее духом и соленым ветром Балтики. Он… В смысле я говорю об этляндцах, потому что их знаю лучше, - перебила саму себя девушка, - а не потому, что свобода и революция на всей территории Империи мне безразлична.
Рабочие – они более оторванный от земли элемент, и их легче запутать. И купить обещаниями, наверное. Сколь многие из них вернутся на работу, если им прибавят к зарплате мизер и дадут какие-нибудь маленькие льготы? Многие. Государству это не выйдет в большой ущерб, но основная масса народа как была обездоленной, так и останется.
А большевики… У них, как я понимаю, цель оправдывает средства? Тогда это не мой путь. А организованность… У царистов она тоже есть, и что с того? Волю народа надо выражать, а не создавать и не придумывать. Да и, вы же понимаете, я вижу - понимаете, революция должна делаться ради достижения какой-то цели, а не ради самой революции. Цель эта может быть светлой – всеобщая воля, может быть низменной – захват власти, а может быть, так сказать, смешанной. Движение ради движения называется бегом на месте, даже если оттолкнуть предыдущего бегуна.
А все мои la parole et avis насчет убийства… Я вполне допускаю, что я неправа. Это все лишь theorie, а она, как известно, не всегда переживает столкновение с действительностью. Все мы хороши, рассуждающие за чашечкой чая о революции и терроре – и я, и мой отец, и другие. Говорильня без действия – это интеллектуальная игра, не больше: это я усвоила твердо. Всего лишь беседа о том, что если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять того-то да этого - тогда бы все тотчас же решилось.
Вот только и действие без идеи – бандитизм и бессмысленный и беспощадный бунт, не более того. Отомстить за все, что было плохого – объяснимо, но бессмысленно. А когда всех влечет к переменам сладкий ветер свободы, когда есть цель, ради которой стоит жить, то нестрашно и умереть.
Вот только, - помявшись, продолжила Гера, немного нервно оглядевшись, - мне страшно, когда стреляют пускай даже не в меня, а в том направлении, где есть я. Хочется, ты не поверишь, разрыдаться и убежать. А вот когда стреляют по другим – это словно бы какая та пьеска, все будто понарошку. Понарошку кровь, понарошку боль, понарошку смерть. Умом-то я понимаю, что все не так, но…, - эстляндка развела руками.
И все-таки я не могу убежать и спрятаться. Ведь когда я предстану перед Ним, Он спросит – а все ли ты, Гертруда дочь Эдварда сделала из того, что могла? Кому ты помогла, кого спасла – или прожила жизнь в праздности и лени? Что я тогда отвечу? Вот именно поэтому я иду вперед, хотя и боюсь до дрожи. Мне и впрямь страшно…
Господь и есть то, что я люблю. И я верю, что делаю то, что должно. Ведь Он тоже разрушал Содом и Гоморру, и иудеи убивали нечестивцев именем Его: а значит, это тоже выход. А вот смогу ли я… Говорить можно все, что угодно, но только с действием завершенным я могу быть в чем-то уверена. А пока…
Пока Гера излагала свои суждения, странным образом ощущая себя словно на исповеди, она не сразу обратила внимание на некую странность, незавершенность, появившуюся в облике Анчара; а заметив – не нашла в себе сил указать на это. В конце концов, профессиональному революционеру и конспиратору лучше знать, а советы от нее могли бы быть восприняты как поучения, что на фоне остального разговора выглядело бы совсем дурно.
Видимо зря – на следующий раз избежать обыска «господину Коровкину" не удалось – хотя, быть может, седоусый фельдфебель с александровской бородой просто был бдительнее и исполнительнее, чем прочие. Теперь уже говорить про шапку стало и вовсе бесполезно, а обсуждать politique и révolution – и вовсе опасно. Так что уставшей уже от долгой пешей прогулки, к тому же начавшей чувствовать холод, оставалось только молчать, по-новой вспоминая весь разговор.
На улицах было все по-прежнему: солдаты кучковались у костров и грелись, кто-то где-то стрелял, оглушительно било орудие… Даже любопытная московская толпа, презревшая опасность случайной пули, была все такой же: впору было начать проводить ассоциации с древнеримским плебсом, столь же охочих до хлеба и зрелищ. Интересно, осознают ли солдаты и дружинники, что они для всей этой любопытствующе-настороженной массы всего лишь новые гладиаторы?
От воспоминаний и мысленных рассуждений Кассандру отвлек прогремевший совсем рядом револьверный выстрел. На сей раз, не услышав за ним новой пальбы, девушка не стала дергаться и прятаться – только на полшажка поближе подошла к Анчару. Просто на всякий случай.
Как оказалось, поводов для паники и не было: позирующий словно в театре офицер пытался подстрелить очередного подозрительного типа, который, в свою очередь, под пулю лезть не желал. Все закончилось быстро: рабочий скрылся, стрелок гордо удалился, а толпа о большей части безмолвствовала – одинокий голосок, полный глупого вызова, нельзя было счесть за хоть какое-нибудь недовольство.
Вот в Ревеле бы все было по-иному. Гера представила, что было бы, если какой-нибудь русский или немец так бы выстрелил по эстляндцу. Да толпа бы его просто разорвала на тысячу маленьких офицериков! А здесь, в Москве, гляди ж ты, всех все устраивает! Нет, все-таки идея национальной свободы положительно сильнее идеи свободы всеобщей.
Когда эмиссары штаба восстания добрались до Каретной, Гера заметно приободрилась: сколько солдат, сколько опасностей было, а они пробрались! Приятно все-таки осознавать, что ты еще чего-то можешь. На площади тем временем ничего не изменилось: похоже господа товарищи бунтовщики решили, что раз они так туго укрепились, то и ничего что-либо еще предпринимать. Хотя даже ей, далекой от военного дела, было понятно, что обороной войны не выигрывают. Порт-Артур тоже обороняли, и к чему это привело?
Узнав местоположение товарища Марсианина, посланники направилась к нему. Кассандре даже стало интересно – а вспомнит ли тот утреннюю барышню, которой выписывал мандат? Тем временем Алексей вновь показал себя галантным джентльменом, предложив ей поесть. Прислушавшись к своему организму и взвесив все pro e contra, эстляндка отрицательно покачала головой:
- Я не голодна. Но спасибо за заботу!
А пока местный лидер не обнаружился, девушка заинтересовалась стихами курсистки: согласитесь, не каждый раз в накуренном купеческом ресторане услышишь стихи Рылеева! Гера оценила аллюзию на события почти что столетней давности, и даже, чуть приотстав, присоединила свой с легкой хрипотцой голос к милому голоску юной революционерки:
Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется.
И, верно, отзыв в нем найдется
На неподкупный голос мой.
С благодарностью кивнув, Гертруда поспешила за спутником, уже с кем-то беседующим. Собеседником Анчара, как поняла Гера, оказался как раз Марсианин. Вот только что-то в нем не то было: будто бы с утра девушка видела совершенно другого человека. Приглядываясь к простуженному и пытаясь понять, не подводит ли ее память, Кассандра молча вытащила из портсигара мандаты и вручила их мужчине.
Анчар настаивал на выдвижении на вокзал, чахоточный «Марсианин» вяло возражал, а Кассандра все-таки пришла к выводу, что он и подписант мандата – два разных человека. Впрочем, претензии у девушки были и к напарнику: расслабившись среди своих, он забыл, что по партийному прозвищу она – Кассандра. Ну да ладно, об этом она потом поговорит. А вот о вопрос персоне местного вождя следовало решить незамедлительно – и пусть кто хочет, сочтет это паранойей.
Выждав паузу в разговоре, Гера позволила себе бесцеремонно вклиниться в диалог:
- Извините, товарищи, я вас перебью. Товарищ Марсианин, - и вновь акцент, будь он неладен! Да, она нервничает, и что с того?, - Не могли бы вы пояснить, почему так разительно отличаетесь от себя самого, выдавшего мне мандат утром? Я почти готова поклясться, что вы и тот Марсианин – два абсолют разных человека! Или, простите, на Каретной высадилась целая делегация марсиан?