Просмотр сообщения в игре «Эсер без бомбы — не эсер»

Странно было носить на голове шапку только что убитого человека — она и маловата была, и пахла неприятным парикмахерски-банным запахом, как только может пахнуть ещё тёплая шапка с чужой головы, и в крови была испачкана, как ни отирай о снег, — хорошо хоть, кровь не была сразу заметна на чёрной барашковой шерсти. Но в шапке стало теплее — благодарно заныли отогревающиеся уши, перестало ломить от ледяного ветра затылок и лоб.

За разговором о политике Гера, однако, не могла не отметить, что в чужой шапке товарищ Анчар сразу стал выглядеть подозрительно: цельность буржуазного образа не нарушало ни рваное пальто, ни отсутствие головного убора; а вот круглая барашковая шапка самого базарно-мещанского фасона сразу сделала подпольщика похожим, в самый раз под паспорт, на какого-то разорившегося нотариуса или проворовавшегося маклера, ещё не успевшего сдать в заклад пальто, но близкого к тому. Наверное, поэтому на выходе из Козицкого переулка на Дмитровку их в первый раз остановил гренадерский патруль, досматривающий прохожих, — раньше их будто не видели, а теперь задержали, строго спросили, нет ли оружия и куда и с какой целью они идут. Анчар ответил заготовленным рассказом про Самотечную улицу, и командовавший патрулём фельдфебель, охлопывая Анчара по бокам, сказал идти через Цветной бульвар, так как на Дмитровке и в Каретном ряду небезопасно.
— На Цветном тоже небезопасно, — добавил он, внимательно проверяя паспорт нотариуса Коровкина, — но там, кажись, уже баррикады все снесли.

Пообещав прислушаться к совету, Анчар с Герой повернули и вышли к задней стене Страстного монастыря с противоположной пулемётной колокольне стороны. Стрельба на Страстной площади утихла, молчал и пулемёт, зато снова раз за разом с той стороны раскатисто бухали пушки: видимо, обстрел Тверской возобновился.

Здесь, на Страстном бульваре за монастырём, тоже было столпотворение солдат — впрочем, не такое, как на Тверском: костров не было, и солдаты с винтовками за спиной, видимо, только недавно пришедшие сюда, базарно толпились серыми кучами, дыша на руки, дымя папиросами, приплясывая от холода. Это гренадеры, — определил Анчар: он, хоть и не был военным, но гренадерские погоны отлично знал — в Москве квартировало много гренадерских полков. Отдельная серошинельная очередь протянулась к стоящим в стороне ломовым саням, заставленным ящиками с торчащими из сена бутылками: каждый получал по чарке и, отирая быстро индевеющие на морозе усы, отходил обратно к своим. Особняком стояли, собравшись в кружок, офицеры, склонившись над ящиком, на котором была разложена карта.

— …наносят отвлекающий удар вот здесь… — говорил один, ребром ладони деловито указывая что-то на карте, но останавливаться и прислушиваться было опасно: тут везде были солдаты, и публика — вездесущая публика, и не думающая прятаться по домам ни от мороза, ни от стрельбы, — торопливо проходила стороной, огибая солдатскую толпу, стараясь не глазеть вокруг.

Вышли к Малой Дмитровке, и с первого взгляда стало ясно, что здесь не пройти, — тут было то же, что на Тверской: пустынная, заснеженная, усыпанная осколками стёкол улица: страшно глядели чёрные провалы окон, безмолвствовала затейливая старорусская шатровая колокольня церкви Рождества Богородицы, и только за Настасьинским переулком взад и вперёд по улице шагом ездил казачий разъезд, отгоняющий желающих пройти. Далеко за спинами казаков виднелась чёрная полоска баррикады с парой установленных красных флагов.
— Не велено туда! — устало и неохотно покрикивал казак в заломленной фуражке на двух барышень, смело направившихся по тротуару мимо разъезда. — Не велено, кому сказано! — казак сделал движение, будто поднимает нагайку, и барышни, сразу поняв, повернули обратно.

Вдруг совсем рядом сухо бахнул револьверный выстрел, и уже наученные опытом прохожие, в том числе Анчар и Гера, сразу отпрянули в стороны. Стрелял гренадерский поручик, шедший по тротуару среди публики: Анчар и Гера вот только-только разминулись с ним — а сейчас он стоял в картинной позе для стрельбы, в пол-оборота, с полусогнутым локтем, целясь в сторону совершенно пустого тротуара по левой стороне Малой Дмитровки. Это выглядело дико, будто офицер спятил и ведёт дуэль с воображаемым врагом, ожидая выхода того к призрачному барьеру.
— Ваше благородие, можно пройти? — несмело обратился из-за спины офицера пригнувшийся к снегу прохожий — напуганный господинчик с портфелем, цепляющий на нос свалившееся золотое пенсне.
— Проходите, проходите, — не сводя глаз с прицела, флегматично ответил поручик.
— Да как же… вы ведь стреляете!
— Я не в вас, я вон в того прохвоста, — медленно процедил офицер, сосредоточенно целясь, и сейчас стало понятно, в кого — из-за афишной тумбы выскочил и, придерживая кепку на голове, пригибаясь, бросился бежать к выходу в Настасьинский переулок кто-то в ватном пиджаке, очевидно, рабочий. Офицер пальнул по нему ещё раз — не попал; рабочий скрылся в переулке. Стоявшие у другой стороны улицы казаки тоже вытащили было револьверы, но решили беглеца не преследовать: за каждым таким не набегаешься.
— Ты сам прохвост! — выкрикнул кто-то из публики в адрес офицера, и тот обернулся, бешено зыркнув, но выкрикнувшего, конечно, не обнаружил. Офицер дёрганым движением сунул наган в кобуру, шмыгнул носом и широко пошагал дальше, и Анчару вдруг подумалось, что этот поручик тоже может быть под кокаином. Образовавшая уже маленькую толпу публика потянулась дальше.

Направились дальше и Анчар с Герой: по Дмитровке, очевидно, пройти было нельзя, и решили попробовать через Каретный ряд. У массивного колонного фасада Ново-Екатерининской больницы также толпились войска — только не гренадерская пехота, а жандармы с городовыми: ни Анчар, ни Гера никогда не видели столько жандармов и городовых в одном месте — чуть ли не сотня их тут набралась. Эти вооружены были хуже, чем гренадеры, — винтовок у них не было, только револьверы и шашки: зато и здесь, как у задней стены Страстного монастыря, раздавали водку, и городовые с жандармами так же тянулись к саням разномастным хвостом. Снова забухала пушка — но на этот раз не от Страстной площади, а совсем неожиданно — от Театральной. «Опять пошли по пассажу колотить» — прокомментировал прохожий. Анчар походя поинтересовался у него, по какому пассажу, и прохожий ответил, что по Голофтеевскому (он был в самом начале Неглинной улицы), что там засела какая-то дружина, и вот по ней уже битые два часа лупят из пушек.

На Петровке, у ограды парка Ново-Екатерининской больницы дежурили городовые, которым, как и казакам на Дмитровке, видимо, было поручено не пропускать людей к Каретной площади — но людей было много, городовых мало, и те, собравшись у жалкого костерка, только время от времени покрикивали на прохожих, что в ту сторону ходить не велено, а если уж кто идёт, то пусть пеняет на себя. На них не обращали внимания. Беспрепятственно прошли в сторону Каретного ряда и Анчар с Гертрудой, и так, наконец, добрались до Каретной площади.

16:00

Здесь, как и на Кудринской, было людно, но отличие было в том, что баррикады тут никто не строил — с тех пор, как Гертруда ушла отсюда утром, всё уже было построено, и построено крепко и основательно. Каретный ряд близ выхода на площадь перегораживали не одна, а сразу две последовательно идущих баррикады: первая низенькая, в половину человеческого роста, вторая же — высокая, прочно скреплённая льдом. Но ещё основательней была баррикада, наискось протянутая через перекрёсток Долгоруковской и Оружейного переулка: внешняя её сторона почти целиком состояла из обледенелых массивных дверей и ворот, образующих единую гладкую ледяную поверхность выше человеческого роста, а сверху на баррикаде рядом с длинными и узкими красными флагами были помещены два чучела — оба в фуражках, одно в оборванной солдатской шинели, другое просто в каких-то тряпках, с примотанной к изображающей руку палке обломанной шашкой. На груди одного чучела висела табличка «Дубасовъ», другого — «Треповъ. Патроновъ не жалѣть!»

Забаррикадировано тут вообще было всё как следует: перегорожены были и Дмитровка (именно эту баррикаду Анчар и Гера видели со Страстного бульвара), и Триумфальная-Садовая, и Самотёчная, и Божедомский переулок, и только выход на Пименовскую улицу был оставлен открытым. В разных концах площади были разложены костры, что делало её похожей на гуннское становище, и у каждой баррикады у костров сидело по несколько дружинников. Публика же, как и в прочих местах, тянулась через проходы в баррикадах, перетекала с места на место и оживлённо обменивалась новостями:
— Нет-нет-нет, молодые люди, вы туда не пройдёте, — назидательным тоном знатока сообщал интеллигентного вида господин с седой бородкой клинышком студенту в шинели с поднятым воротником и барышне с ним под ручку, указывая в сторону Сухаревской площади. — Там на крыльце башни стоят, — господин важно понял палец, — артиллерийские орудия.
— Трёхдюймовки! — весело подтвердил стоявший рядом молодой парень в картузе и кожанке. — И пулемёты! Палят по всем, только сунься! — рассмеялся он так, как будто это его очень забавляло.

Анчар подошёл к одному из дружинников у костра и спросил, где искать Марсианина или Лёньку.
— Где Лёнька, не знаю, небось в типографии, — хрипло, с ленивым пренебрежением ответил дружинник с серой мохнатой шалью на плечах, грея протянутые руки над огнём, — а Марс в «Волне». «Волна» вон ресторан, — обернувшись, небрежно махнул он в сторону двухэтажного здания на углу Каретного ряда.

Над входом в ресторан висели два красных флага, но в этом ничего странного не было — где они тут только не висели, — а странно было то, что у входа в ресторан весь снег тоже был красный, точнее розовый — неужели тут кого-то расстреливали? Судя по количеству красного, расстреливать должны были десятками. Впрочем, приблизившись, Анчар с Герой увидели, что в красном снегу повсюду лежат тёмные стеклянные черепки, гнутые осколки, закрытые пробками бутылочные горлышки от вин, водок, коньяков, шампанского. Кажется, здесь расколотили целый погреб.

В ресторане было так же накурено и шумно, как в столовой Прохоровки, — и, как та мало чем напоминала заводскую столовую, так и ресторан «Волна» был меньше всего теперь похож на обычный московский купеческий ресторан средней руки: разве что остались жухлые пальмы в кадках и безыскусные панно по стенам, в синей гамме, под Айвазовского: «Ялта», «Гурзуфъ», «Ѳеодосія».

— Когда ж пробьет желанный час и встанут спящие народы, святое воинство свободы в своих рядах увидит нас! — изысканно грассируя, нараспев, с чрезмерным вдохновением декламировала со сцены миловидная белокурая курсистка, высоко поднимая сжатый кулачок. В зале за покрытыми скатертями столиками, сдвинутыми и отдельными, сидели дружинники — в своих обычных куртках, свитерах, пальто, склонившиеся над тарелками, тянущие чай из блюдец, вольготно развалившиеся на венских стульях с папиросами, проникновенно слушающие декламацию. В одной из внутренних стенок ресторана зияла жуткая рваная, с клочьями обоев и решетчатыми обломками дранки, дыра, по-видимому, от взрыва бомбы. Рядом с дырой стоял покрытый белоснежной скатертью столик, за которым двое дружинников с аппетитом, низко склонившись над столом и работая ложками как инструментом, уплетали суп — один из тарелки, второй прямо из большой фарфоровой супницы.

— Марсианин? — откликнулся первый попавшийся дружинник, когда его спросил Анчар. — Вон он, — и указал в угол зала.

Марсианин оказался круглощёким парнем лет двадцати-двадцати пяти с пышной курчавой шевелюрой, по виду простуженным: хоть в зале было и тепло, он сидел в застёгнутом пальто, с обмотанным шарфом шеей и шумно прихлёбывал крепкий чай из стакана. Рядом с ним на столе стояли пышащий жаром самовар, блюдо с крендельками, сахарница и лежал браунинг. Гера пыталась припомнить, тот ли это человек, кто подписывал ей утром мандат для прохода на Пресню, и пришла к выводу, что — нет, не тот, что Марсианином в тот раз подписался кто-то другой, а этого человека она видит первый раз в жизни.

— Вам чего? — шмыгнув носом, поднял он взгляд на Анчара и Геру.