- Да, Стокгольм, наверное, подойдет, - недолго подумав, сообщила Гера, - Только тогда уж лучше Королевский театр. Я с актерами общалась часто, благо моя maman ценит людей искусства. Да и товарищей по партии эсеров среди них немало. Хотя, конечно, можно и то, и другое, - пожала она плечами, - Живопись для юной барышни звучит более тонно, чем театр.
В миру же я, - улыбнулась она, - была вначале делопроизводителем в адвокатском бюро, а ныне – финансист в газете «Postimees» и помощница господина Пятса. Так что обывательская жизнь моя чинна, скучна и неинтересна. Но уж лучше так, чем дома вовсе без дела.
Как вскоре оказалось, не все революционеры столь же безалаберны, как Медведь, его присные и строившие баррикаду «индейцы». По крайней мере, фортификация на Кудринской выглядела куда как внушительнее, что давало надежду на то, что у восстания еще есть шанс. И раз уж свершилось чудо и рассудок возобладал над русским авось, то, может, и тяга к свободе пересилит любовь к своим оковам.
Наверное, когда-нибудь будет интересно сравнить, как разные народы завоевывали себе свободу. Как они боролись и стремились к светлому будущему, чего жаждали и на что были готовы, как завоевали право свое.
Вот те же французы: весь народ как один человек поднялся и опрокинул старый прогнивший режим, и при этом, восторжествовав, не ударился в анархию, а организовал вполне разумное и грамотное правление. И, что самое интересное, та Франция, которая родилась под трехцветным флагом, обязана всеми своими проявлениями философам и писателям: была ли еще страна, кроме древней Греции, где форму бытия определяли мудрецы, а не тираны? Ладно, со «все как один» она погорячилась: была и Вандея. Вся проблема в том, что у французов Вандея – маленький гнойничок, а в России таких роялистов от сохи тьма тьмущая, и все по той же причине: дикость, необразованность и вера в то, что раз деды так жили, то и их потомкам так надо жить.
Из немцев, напротив, первыми восстали лишь немногие. Но когда солдаты подняли на них оружие – на защиту революции встал весь Берлин. Но германцы – народ философов и поэтов, страна Вертеров. Добившись желаемого и получив свой парламент, они успокоились и разошлись, поверив королевским обещаниям. А когда все улеглось, народных избранников тихо разогнали.
В южноамериканских революциях Гера разбиралась слабо, но из тех обрывочных сведений, которые помнила, уяснила для себя, что потомкам конквистадоров восстание интересно как процесс, а не как итог, поэтому революция и контрреволюция постоянно сменяют одна другую, ничего не меняя на деле. Из всего их обширного бунтарского опыта, помимо того, как делать не надо, заслуживала интереса только тактика гверильясов – партизан на испанский манер.
Североамериканская же революция превратилась в войну, где желание отмены рабства было только официальной причиной, а на деле – банальной заварушкой за власть. Но потом, говорят, САСШ стали страной свободы и невиданных возможностей. Вот только их опыт на русской почве был малоприменим. Разве что на просторах Сибири, где, вероятно, был тот же Фронтир. Но за Уралом Гера не была, что там творится на деле – не знала, посему оставляла этот вопрос на откуп местным.
Поляки и венгры? Эти бунтуют ради независимости, а это, хотя тоже свобода, да не та. Так что и нечего об этом думать.
А что в России? Полстраны – Вандея, из оставшихся две трети боятся что-то предпринять, а оставшиеся готовы, но не знают как. Верно пишут про них: «человек в футляре», «маленький человек» - они боятся перемен, а если и хотели бы их, то пальцем о палец не ударят, чтобы что-то изменить.
Другое дело – Эстляндия. Да, эстов мало. Да, опыта борьбы у них нет. Зато весь народ един в своем желании построить новое общество на принципах разума, равенства и братства. Это не только восстание во имя независимости – его возглавляют не только прогрессисты, но и эсеры. И если товарищи Геры победят в этой борьбе, то в Европе возникнет новое чудо: на берегах далекой холодной Балтики загорится звезда страны свободы. И дай Бог, чтобы эта звезда была не одна.
Но пока что все эти мечты были далеки. Новая Эстония ковалась и там, в Ревеле, и здесь, в Москве. И пускай на улицах гибли люди: древо свободы надо поливать кровью тиранов и патриотов. Человек рождается в муках – и в них же должна родиться новая страна. Так было, так есть и так будет – это правильно. Если будет больше смертей по обе стороны баррикад, может быть это наконец подтолкнет спящий народ подняться как один и свершить наконец то, что дóлжно. И заодно исполнить мечты Геры.
А посему вид погибшего офицера ни в коей мере не затронул девушку: как известно, лес рубят – щепки летят. Его долг – воевать и умирать, так что так и случилось. Что значит жизнь человеческая перед великой целью? Ничто - она тлен и прах, как и жизнь любого другого – даже ее самой.
Стрельба все продолжалась, нарастала крещендо. Стоило закрыть на миг глаза и музыка боя в один миг превращалась в маняще-тревожную симфонию, где скрипки револьверов перекликались с тромбонными залпами винтовок, тяжким звоном литавр прорезался бас орудий, а над всем этим висел надрывный плач колокола – органа. Беспокойная, рваная, дерганая музыка, то опускавшаяся до почти неслышимых мелодий, то взлетающая на пик звучания, была чуждой и непривычной, но вместе с тем поразительно захватывающей и будоражащей кровь.
Да и на каком концерте, кроме этого, режет дыхание доносящийся из дали тяжелый аромат пороха, смешивающийся с глубоким, чистым запахом зимы? Будь Кассандра художницей, она бы запечатлела эту картину так: чистые пасторальные дома, чья белизна осквернена злыми шрамами пуль, угрюмо нависают и давят на зажатую меж ними нарочито-грубую, чуждую этому мещанскому благолепию баррикаду. Флага не надо – на засеке стоят разноцветно-пестрые, непохожие друг на друга фигурки людей. А там, в углу, единая, монолитная шинельная масса, упрямо ощетинившаяся клыками винтовок. А весь этот вид туманит, полускрывает танец белых и черных хлопьев – снега и пороха.
За спиной, на Кудрина, осталась суета и готовая к штурму баррикада. И дай Бог, чтобы при самом худшем исходе среди обороняющихся нашелся свой новый Самсон, который повторил бы, как встарь: “умри, душа моя, с филистимлянами”.
Здесь, в узком переулке, было тихо. Но насколько боле эта тишина казалась давящей по сравнению с куда как более опасной площадью! Создавалось впечатление, что на этой неширокой улочке кто-то недрогнувшим голосом приказал расстрелять сам город. И теперь мертвая улочка с изломанной, словно тело последнего защитника, баррикадой казалась покойником. Гере хотелось вскрикнуть, громко затопать – хоть что-то сделать, чтобы разогнать могильное молчание, но она боялась, что здесь умерло и эхо, и в ответ на эти слова только ярче проявится Ничто. Даже седенький старичок, встреченный ими, не изменил общей картины: если в теле мертвеца есть трупоеды, почему их не должно быть на покойнице-улице?
А музыка боя становилась все нервней и тяжелей, окружала и давила: словно бравурный марш постепенно перевоплощался в строгий и тяжелый реквием. Слаженные залпы и одиночные хлопки выстрелов мало-помалу окружали, и эстонка начала чувствовать, как к горлу подкатывает липкий комочек страха. Они с Анчаром словно бы перешли через невидимый Стикс и оказались нежданно-негаданно в царстве теней и боли. Вроде бы все то же самое: те же баррикады, те же уставшие от рабства вооруженные люди, та же пальба – а как по-другому ощущается, когда все это одновременно и так близко, что можно коснуться рукой!
Жирную точку – словно приговор в бессилии, поставил безвестный перепуганный солдат, что чуть было не застрелил их. Ангел Смерти пролетел совсем близко: но не сей раз решил не заключать в свои объятия двух лезущих в самое пекло глупцов. И без того светлокожая, Гера побледнела еще больше, словно бы пытаясь слиться со снегом. Лишь ставшие еще больше глаза и обкусанные в кровь губы выделялись на лице – словно следы жестокого боя на снежном покрове.
И когда над головой раздался пронзительный, режущий слух звук, а потом что-то надсадно прогремело под звон разлетевшегося стекла, Гера испуганно взвизгнула: “Мамочки!”, и плотнее прижалась к Анчару - чтобы внезапно оказаться брошенной наземь. Ее било крупной дрожью, мелко стучали зубы, и всю душу заполняло желание зарыться в землю прямо здесь, на мостовой – только бы укрыться от невидимой смерти.
И снова Анчар оказался мудрее ее – мудрее и храбрее, найдя в себе силы не только оторваться от земли и короткой перебежкой скрыться за толстой стеной какой-то больницы, но утащить со смертельно опасного пятачка и свалившуюся на его шею обузу в виде абсолютно бесполезной Кассандры.
Покорно проследовавшая за мужчиной Гера, оказавшись в относительной безопасности в переулке, поплотнее вжалась в кажущуюся единственной защитой стену и только тогда судорожно кивнула, смотря на спасителя широко распахнутыми глазами:
- Д-да, н-надо п-переждать, - прерывисто выдохнула она, пытаясь унять дрожь, - А потом все-таки идти. И п-простите меня – нельзя быть такой растерянной трусихой!