Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает.
К нам тирания черной силой
С кровавым знаменем идет.
Вы слышите, уже в равнинах
Солдаты злобные ревут.
Они и к нам, и к нам придут,
Чтоб задушить детей невинных.
Чтобы понять и осознать что-то, надо проникнуться им, вдохнуть полной грудью и коснуться хотя бы кончиками пальцев шершавой поверхности. Прежнюю Москву, размеренную, вальяжную, купеческую Гера не знала – да и положа руку на сердце, не хотела знать. Старая столица предстала перед ней иной, обновленной: в платье из революционных флагов, сжимающей в крепких руках винтовку и топор, надушенная ароматом пороховых газов и всеобщей тревоги – у кого радостной, а у кого и опасливой. И эта Москва нравилась ей гораздо больше.
На даже революционеру надо привыкнуть к le révolution: так, наверное, должен привыкать к свежему воздуху вышедший из долгого забоя шахтер. Все-таки в Ревеле она привыкла к другой революции: долгим разговорам в отцовском кабинете, где идеи свободной Эстонии органично переплетались с новыми договорами с петербуржскими подрядчиками и ценами на хлеб на Поволжье; и всевеселому театральному закулисью, где mamań и ее друзья под кокаин обсуждали, что только в борьбе ты обретешь право свое.
Боролись оба крыла будущего восстания: первые – со все возрастающим экономическим влиянием остзейских немцев, вторые – все больше с зеленым змием и кокаином. Впрочем, когда им выпал шанс сменить тоги ораторов на револьвер бунтовщика, продолжать говорильню никто не стал: обе партии объединили свои усилия ради res publica.
Может показаться странным, почему в дни, когда начиналась новая эпоха, эстляндка Гертруда оказалась в Москве. Виной тому – свадьба. Но обо всем по порядку.
Очередное совместное заседание всех революционных партий Ревеля проходило в пустующей торговой конторе вагоноремонтного завода «Двигатель». И рабочие, и конторские служащие поддержали всеобщую забастовку, и заброшенный завод стал идеальным местом для встреч. Кроме того, этот выбор был и символичен: чуть меньше года назад именно его бастующие рабочие смогли заставить губернатора пойти на уступки. И собравшиеся здесь теперь были готовы пойти по стопам проложивших путь митингующих, более того – они были готовы пойти дальше.
Речи, звучащие с импровизированной трибуны и из-зала, были практически калькой тех разговоров, что велись сейчас в сердце восстания – Тартусском университете.
- Наши отряды готовы выступить по всей Эстляндии! Мы покажем немцу, кто здесь хозяин: пожжем мызы и поместья, взорвем к чертовой матери склады.
- Походит на сведение счетов. Мы тут революцию делаем, на забыли?
- А кто обещал, что матросы нас поддержат? Сколько их с вами: десять или все-таки одиннадцать? Это из-за вас вооруженное выступление в Ревеле не состоится! А народ, между прочим, ждет.
- Хватит, господа! Мы собрались не для того, чтобы обвинять друг друга, а чтобы объединить усилия! У нас сейчас одна цель.
- Поддерживаю господина Реймана!
- Я тоже!
- И чем скрепим согласие?
- Ну не договором же?
- Между собой-то мы разберемся. Но нам надо поддержать товарищей, выступающих по всей России! Показать, что Эстляндия с ними: и вы, и, конечно же, мы!
И вот в этом-то проходящем на повышенных тонах разговоре внезапно и решилась судьба Гертруды. Яан Теэмант, руководитель Всеэстляндского собрания народных представителей, уже прозванный министром Дурново «королем Эстонии», предложил кооптировать представителя более умеренной Народной партии прогресса в партию эсеров и направить делегатом с Москву – как связного и одновременно как знак солидарности. И пускай эмиссар заодно напомнит им, что революция есть свобода, а значит, Эстония будет автономна.
Выбор пал на Гертруду, которую, стараниями маменьки, ревельские эсеры хорошо знали. Как пошутил Гуго Рейман: «У вас есть товар, а у нас купец. Да здравствует свадьба между умеренными и радикальными сторонниками восстания, ведущими общую борьбу с самодержавием! Ну и тебе, невестушка, новый мой сопартиец, тоже слава!».
Гера, собственно, и не была против: последнее время она все больше склонялась к радикальному способу решения проблем. Теоретизирование, конечно, дело тоже нужное, но, увы, разговорами и мягкостью свободы не добиться. От власти добровольно не отказываются, а значит, свое право можно завоевать только в борьбе. Но как мысль без действия мертва, так и действие без мысли бесплодно. И лишь их уния приведет к успеху. Только в восстании родится нечто новое: ведь, цитируя классика, революция - это идея, вооруженная штыком.
- Господа, - поднялась с места Гертруда, - благодарю за оказанную честь. Наше дело правое, и стремления наши благи. Великий Гете писал: «Всегда был убежден, что ответственность за революции падает не на народ, а на правительство. Революции невозможны, если правительства всегда справедливы, всегда бдительны, если они современными реформами предупреждают недовольство». А значит, и мятеж народных масс – не бунт вовсе, а восстановление справедливости. Клянусь приложить все усилия свои к алтарю свободы и на счастье независимой Эстонии!
…Москва встретила Гертруду беспорядком. Нет, она, конечно понимала, что при массовых волнениях контроль за толпой утрачивается, но не настолько же. В ее понимании революционные силы для достижения поставленных целей должны были действовать организованно и иерархично. Старые притчи правы: по отдельности веточки ломать легче, чем пучок. А тут… Попросить случайного человека, пускай и с красивой бумажкой, озаглавленной «мандат», передать в штаб оперативную сводку, а затем подпустить ее к лидерам революции – просто поразительная беспечность! Если бы она была жандармом, она бы могла попросту собрать в штабе пяток таких «незнакомцев», а потом единым махом обезглавить бунтовщиков и скрыться в поднявшейся панике!
Но пока что мнения Геры никто не спрашивал. Обнаружив, наконец, пристанище товарища Медведя, девушка прислушалась к беседе за дверями. Господа революсьонэры пока что занимались все той же знакомой говорильней, стараясь заранее урвать кусок побольше от общего пирога: все знакомое, все родное – прямо-таки Ревелем пахнуло.
Ан нет, не совсем так. Местные, кажется, решили-таки сосредоточиться на конкретике и вскоре достигли консенсуса. Mangnifique! Значит, вскоре недолгое ожидание и вынужденное безделье закончится, и она наконец займется тем делом, ради которого она решила жить и была готова умереть.
Тем более, как бы Гера не пыталась почувствовать этих парней-рабочих равными себе, получалось… Ну, не очень хорошо. Не их вина, безусловно, что они ограничены в своем мышлении и интересах, и научить их, как стать лучше – доброе дело. И все-таки общаться с ними тяжело и несколько неприятно. Если бы они просто вели себя бонтонно, было бы еще неплохо, но и речь, и повадки их критериям Гертруды мало соответствовали. Оставалось утешаться только одним: какими бы они ни были, но они научились зрить дальше прочих и теперь стоят по одну с ней сторону баррикад.
Хотя, конечно, если абстрагироваться от речи и манэр, на фоне обитателей штаба революции она и молчащей смотрелась чуждо и наверняка чуднó. Каракулевая шубка (ах, какой конфуз был, когда она попросила у папы соболя, а vendeur с эдакой презрительной ленцой сказал, что соболь – только для взрослых дам-с!), модный клетчатый костюмчик под ней, шляпка с кружевной баволеткой, тонкие перчатки, узкие сапожки-коты выделяли ее среди остальных повстанцев, так что она, по своему мнению, выглядела лебедушкой на фоне грачей. Поначалу она от такого диссонанса занервничала, но потом рационально решила: ну разве где-то сказано, что революционерка не может выглядеть шарманно?
Томительное ожидание вскоре было прервано появлением нового caractėre, отличавшегося от своих конвоиров-рабочих столь же, сколь сама Гера отличалась от караульных. Впрочем, вскоре все разобрались, что авантажный, хотя и несколько потрепанный мужчина не пленник, а вполне себе свой - и в ожидании застыло уже шестеро. Поприветствовав новоприбывшего изящным наклоном головы и коротким: - Très content de te voir, в дальнейшую беседу эстонка решила пока что не вступать: не время, да и не место.
Как оказалось вскоре – зря. Распахнулась дверь, выпуская договаривающих собравшихся, и практически сразу же стало известно поэтично-опасное прозвище неизвестного: Анчар. Оказавшийся близким другом товарища Медведя, он проследовал за ним в кабинет, и двери захлопнулись практически перед самым носом собиравшейся проследовать за ними девушки. А караульные, олухи, и не подумали вмешаться и предупредить начальство, что к нему есть еще человек – с не менее, а то и более важным делом, чем старый приятель.
Короткая мысль о дальнейшем ожидании вызывала почти физическое отвращение, и Гертруда, подбоченясь, нарочито-громко обратилась к местным эрзац-церберам. Правда, из-за легкого волнения в голосе прорезался протяжный и певучий лифляндский акцент:
- Товарищи! Совещание революционного комитета закончено, и я должна, обязана сообщить товарищу Медведю информацию с Каретной и из Ревеля! Медлить нельзя: там, на площади, наши товарищи уже, быть может, изнывают в неравной борьбе с царскими сатрапами, моля о подмоге и веря в то, что мы их не бросим! Пропустите меня к товарищу председателю!
Итак, alea iacta est. Остается надеяться на разумность эсеровского лидера и на то, что ее не сочтут какой-нибудь предательницей или шпионкой и не выкинут и из столовой, и вовсе из Пресни. Было бы досадно и унизительно не исполнить поручение эстонской «Аулы» и с треском провалить все, что только можно.