Столовая — двухэтажный дом у левого края снимка.
Москва, кухня-столовая Прохоровской мануфактуры
Пасмурно, -13 °ССтоловая сразу оглушила Геру гвалтом, беспорядочными криками, пробивающимся через них петушиным дискантом оратора, вещающего из-за спин собравшихся. Резкий запах висящего слоями сизого папиросного дыма смешивался с грубыми горячими запахами простой заводской еды. Одни ели суп, склонившись над железными мисками, другие жарко спорили о чём-то фракционном («Организационная идея у вас ни к чёрту!» — донеслось до Геры); в углу, собравшись в кружок, вдохновенно, хоть и вразнобой, выводили: «Сами набьём мы патроны, к ружьям прикрутим штыки» — и действительно, у одного из поющих за спиной висело охотничье ружьё «Пибоди» (без штыка, правда). Со стен свисали красные полотнища — не обычного прямоугольного формата, а узкие как вымпел: Гера уже знала, что такие красные флаги делают из государственных, отрывая белую и синюю полосы. На флагах белой краской было выведено «Жить въ свободѣ — умереть въ борьбѣ» и «Да здравствуетъ Учред. Собранiе». Ещё к одному столу, расположенному у входа, протянулась небольшая очередь. За столом сидели двое молодых, лет по двадцать-двадцать пять, парней, — один рабочего вида, другой интеллигентного, похожий на студента. Стоявшая первой в очереди полная бальзаковских лет женщина в котиковом пальто умоляющим голосом обращалась к ним:
— На вас вся надежда! Я бедная вдова; провокаторы хотят сжечь мой дом, оттуда стреляли, говорят!
— Что ж вы от меня-то хотите? — с усталым раздражением ответил ей тот, что интеллигентней.
— А оттуда не стреляли! Кому стрелять-то, у нас и оружия ни у кого нет! Раз вы теперь власть, так распорядитесь поставить у дома дружину, чтоб его из пушек не разбили!
— Где я тебе дружину-то найду, а, тётя? — вмешался второй, привстав из-за стола.
— Так вон сколько людей у вас! — повела женщина рукой.
— Ладно-ладно, — замахал рукой интеллигентный, видно, просто чтобы отделаться от просительницы. — Номер дома скажите, я запишу.
Скрытый спинами оратор тем временем голосил:
— Товарищи! По всей России подымается пролетарьят, чтобы присоединиться к нашей благородной и честной борьбе за свободу! Восстали пролетарии Красноярска, Нижнего, Ростова, Владивостока…
— А Питера? — гаркнули из толпы. — В Питере-то что?
— Про Петербург!… — силясь перекричать толпу, с надрывом воскликнул оратор, — про Петербург у меня, товарищи, новостей нет, врать вам не буду! Но я убеждён, — над спинами рабочих поднялась рука оратора, сжимающая картуз, — я убеждён, что и питерские пролетарии присоединятся к нашему почину, раз нам выпала высокая честь идти в авангарде…
— А ещё столица, блядь, — мрачно буркнул под нос удаляющийся из круга слушателей рабочий, проходя мимо Геры.
Где искать товарища Медведя в этом вокзальном хаосе, было совершенно неясно: этого товарища Медведя Гера и в лицо-то не знала, а знала лишь, что он руководит штабом восстания — по крайней мере, ей так сказали на баррикаде у Каретной площади, где она сегодня впервые встретила дружинников. Баррикады она видела и до этого, их начали возводить по всему городу ещё вчера, но на организованную дружину Кушнеровской типографии набрела только сегодня с утра. Указав, где находится штаб восстания и кто им руководит, дружинники попросили Геру, раз уж она направляется туда, передать товарищу Медведю, что им на Каретной площади, может быть, придётся туго — по донесениям лазутчиков, жандармы и гренадёры с пушками и пулемётами собираются у Страстного монастыря, очевидно, готовясь переходить в наступление. Дружинники просили прислать патронов, бомб и, если возможно, подкрепления. Чтобы Геру пропустили на занятую восставшими территорию Пресни, ей выписали мандат на осьмушке линованной тетрадной бумаги, размашисто подписанный красным карандашом «т. Марсиiaнин», без ера в конце. Кто из дружинников выбрал себе такой кучерявый революционный псевдоним, Гера так и не узнала, сразу же отправившись на Пресню.
Идти пришлось пешком: трамваи не ходили (Гера слышала, что из вагонов тоже где-то рядом с депо делают баррикады), извозчиков не было — да даже если бы и были, проехать по заставленному рядом баррикад Садовому кольцу всё равно бы не вышло. Казалось, вся Москва веселилась в диком празднике непослушания, какой-то масленице под грохот пушек — не работали лавки, закрыты были рестораны и трактиры, но народа на улицах было даже больше обычного — жители собирались на тротуарах, особенно занятых дружинниками, оживлённо переговаривались с ними; кое-кто приносил и еду. Рассказывали друг другу о последних новостях: что войска стоят у Манежа и Большого театра, что пушки громят баррикады на Цветном бульваре, что на колокольне Страстного монастыря стоит пулемёт — и действительно, то и дело где-то ухала пушка, стрекотал пулемёт, вразнобой хлопали винтовочные и револьверные выстрелы, и вся эта дальняя стрельба, непосредственно не угрожающая зевакам, возбуждала всеобщий интерес и какое-то горячечное нервное веселье. Наверное, про это чувство писал Толстой — весело и страшно.
Как будто уже построенных и никем не занятых баррикад не хватало, тут и там горожане возводили новые — снимали с петель двери, тащили скамейки, сбивали со стен вывески, переворачивали ломовые телеги, опрокидывали афишные тумбы. Гимназистки, держа вчетвером большую двуручную пилу, валили телеграфный столб, студенты натягивали поперёк улицы электрические провода, важно объясняя интересующимся, что это будет западня для кавалерии; ребятня радостно тащила из дворов разный хлам; интеллигентного вида граждане неуклюже несли коромысла с вёдрами, чтобы обливать постройку водой; деловитые мужики объясняли, что сбоку баррикады у стены следует оставлять узкий проход, причём в одной баррикаде с одной стороны улицы, а в другой — с противоположной; даже дворники, верные слуги режима, — и те присоединялись к строительству.
Правительственные силы же Гера увидела лишь мельком: перед Триумфальной площадью её остановили и посоветовали идти в обход, так как дальше идёт бой — и правда, там дружинники, высовываясь из-за низкой, в половину человеческого роста баррикады, палили из револьверов по Тверской, а в них кто-то палил из винтовок в ответ. И у Малой Бронной, и у Кудринской площади видела она то же — но дальше было спокойнее. Наконец, на Горбатом мосту у фабрики Шмита, где уже никто не стрелял и власть, кажется, окончательно перешла в руки фабричных, рабочий патруль с маузерами проверил её мандат и пропустил на Пресню, сообщив пароль — почему-то бессмысленное слово «пам».
И вот сейчас она стояла посреди галдящего, душного и накуренного, несмотря на открытые форточки, зала, понятия не имея, где искать этого местного революционного диктатора.
— Медведя где искать? — переспросил дружинник, к которому обратилась Гера. — А бес его знает, где он! Либо в доме Прохорова, либо тут где-то. На втором этаже посмотри.
На втором этаже, занятом канцелярскими помещениями, царил тот же хаос, что внизу: вдоль стен на стульях и на полу сидели рабочие, студенты, на двери под тёмной медной табличкой «Касса пенсiонныхъ накопленiй» был пришпилен тетрадный листок с жирной надписью «Продовольственное бюро», по коридору трое молодых рабочих с револьверами толкали беспомощно оглядывающегося по сторонам простоволосого городового без портупеи. Портупею с болтавшейся шашкой и пустой кобурой нёс через плечо один из конвоирующих.
— Куда вы его привели?! — орали на них. — Зачем он тут нужен? В подвал его сводите, что, порядков не знаете?
— Вы из рабочего Красного Креста? — бесцеремонно налетел на Геру растрёпанный толстячок в очках, в расстёгнутом пальто, с белым шарфом на шее. — Там на Поварской…
Гера его перебила, сказав, что она не из Красного Креста.
— А где тогда Красный Крест?! — почему-то возмущённым тоном продолжал допытываться толстячок, но, узнав, что Гера сама понятия не имеет, пошёл приставать к другим.
— Медведь? — переспросила задержанная Герой девушка, курсистка по виду, с кипой газет и брошюр в охапку. — Вот там он, — мотнула она головой в конец коридора и, перехватив стопку удобнее, торопливо пошла дальше.
У двери в конце коридора один рабочий хвастался перед другим длинным и узким кинжалом на простой деревянной рукояти.
— Из рашпиля выковал, — с гордостью говорил он, демонстрируя товарищу оружие. — Пушки-то нет у меня, вот, пусть хоть ножик будет!
— Важный ножик, — соглашался второй. — Вам чего, товарищ барышня?
Гера ответила, что она с донесением с Каретной площади для товарища Медведя, и показала подписанный товарищем Марсианином мандат.
— Придётся обождать, — ответил рабочий. — Там совещание сейчас. Эсдеки договариваться пришли. Понимаю, что срочно, но просили не впускать. Обождите тут пока, товарищ барышня.
Ничего не поделаешь: Гера остановилась у двери, из-за которой слышался бойкий спор на повышенных тонах (по-другому здесь, кажется, не спорили):
— Ну давайте тогда от каждой фабрики по делегату!
— Не пойдёт! Соберём целый парламент, одно балабольство будет! Давайте так, товарищ Седой, — один от нашей партии, один от вашей, один от беспартийных рабочих. Будет триумвират!
— Мы на это не согласны! От эс-де обязательно два представителя, один большевистский, один меньшевистский! — послышался третий голос.
— Согласен! — подтвердил первый.
— Тогда от эсеров тоже двое! — ответил второй и, судя по всему, ударил кулаком о стол.
— С чего это такие привилегии вашей партии?!
— Не я к вам пришёл, а вы ко мне!
— Да, я пришёл! Я пришёл в вашу эсерскую цитадель, потому что мне сказали, что у вас тут сто человек с винчестерами! И где они, хотел бы я знать?!
— Все винчестеры на улице! И вообще, вы хотите дело делать или ругаться, как базарные бабы?
— А вы, товарищ барышня, у Каретной площади, стало быть, живёте? — с заискивающей улыбочкой обратился к Гере один из охранявших дверь рабочих — совсем молодой, белобрысый и безусый (людей старше тридцати лет Гера здесь вообще видела единицы). — Вас случайно ли не Полиной зовут?
Гера ответила, что нет, не Полиной и живёт она не там. Рабочий неловко замолчал, видимо, соображая, как бы ещё завязать разговор.
— Двое от нас, двое от вас, один от рабочих, так вас устроит? — тем временем продолжался спор за дверью.
— Каких именно рабочих, товарищ Медведь?
— Каких-каких? Каких выберут! Шлите делегатов с ваших фабрик, пускай собираются в столовой, устроим баллотировку!
— То есть мы возвращаемся к тому, с чего начинали?
— Да мне всё равно, к чему мы возвращаемся, товарищ Захар! Мне нужно, чтобы этот орган работал, а не был говорильней! Нужны в нём рабочие — пускай избирают представителя! Но не десять, не пятнадцать, а одного!
— Миша! Я согласен, что так будет проще, но шмитовцы на общую баллотировку не пойдут! У них лучшая дружина, они захотят себе отдельного делегата!
— Ну так идите к ним, уговаривайте, они же все вашей партии! А то шмитовцы захотят делегата, прохоровцы захотят делегата, мамонтовцы, Гужон, железнодорожники, печатники — и получим опять базар!
— А вы к партии какой-то принадлежите? — наконец, придумал, что спросить у Геры, рабочий. — Я вот, — с гордостью сказал он, — к партии социальных революционеров, например!
Даже если Гера и хотела ответить, она не успела — к двери в этот момент подошли ещё трое: двое рабочих (один с трёхлинейным карабином, другой с наганом) вели, судя по всему, ещё одного пленного — в разодранном на боку пальто заграничного пошива, в кашне, простоволосого.
— Ещё один! — тут же вскинулся товарищ того, что пытался завязать с Герой разговор. — Сколько сказано было уже — шпиков сюда не водить! Что вы за бестолочи! В подвал его!
— Да он говорит, что товарища Медведя лично знает! — сказал один из конвоиров.
— Да? Ну ладно, ждите тут пока.
Теперь принялись ожидать окончания совещания уже толпой, вшестером. Ждать пришлось недолго: уже через минуту дверь отворилась, и из неё вышли двое — один тощий как шпала, в косоворотке, с овичнным бекешем в руках, другой коренастый, в кожанке, молодой, как и все здесь, но с красиво тронутой сединой чёрной шевелюрой. Провожал их третий — высокий и крепкий, с правильными волевыми чертами лица, в простом ватном чёрном пиджаке и свитере с высоким горлом. Он задержал у двери седого:
— Товарищ Седой, до четырёх успеете собрать делегатов?
— Постараюсь, — пожал плечами тот, — но вы поняли…
— Да-да, двое, я согласен, — нетерпеливо перебил высокий. — Но постарайтесь поскорее! Я хочу, чтобы к вечеру у нас уже был межпартийный орган, который мог бы цельно руководить всеми дружинами! Ну, удачи!
— Анчар! — вдруг воскликнул он, обведя взглядом собравшихся у двери. — А ты тут какими судьбами?!
Как Медведь сразу узнал Анчара, так и Анчар его — ещё по голосу из-за двери. С Михаилом Медведем Анчар был знаком хорошо — в прошлом году он неоднократно виделся с ним в Женеве и даже некоторое время жил с ним в одном пансионе, который партия снимала для приезжающих из России товарищей. В отличие от многих из эмигрантской революционной колонии, Медведь всегда был сторонником самого жёсткого террора и в конце концов уехал-таки его проводить. После этого Анчар уже его не видел, но слышал, что уже в этом году Медведь примкнул к группе максималистов* — поэтому-то он и не знал, что Анчар был направлен в Москву, и искренне удивился, увидев его.
— Всё в порядке, — обратился он к конвоирам, хлопая Анчара по плечу и пропуская в кабинет, — это свой человек, партийный!
— Извини, товарищ, — смущённо обратился к Анчару рабочий, протягивая ему наган. — Держи свой револьвер.
Помещение, в которое зашли Медведь с Анчаром, было кабинетом какого-то местного не очень крупного начальника, с письменным столом, бюро со множеством выдвижных ящиков, заставленным папками шкафом. Сразу у входа стоял большой эмалированный таз, в котором вниз головой был поставлен изрезанный ножами портрет императора в рамке (на стене над столом остался светлый прямоугольник). Сверху на край рамки был помещён загнутый листок бумаги, на котором было крупно выведено карандашом: «Плюютъ сюда». На столе была разложена большая исчерканная красным и синим карандашами карта Москвы, стояли несколько стаканов с остатками чая и окурками, блюдо с горкой ломтей ситного хлеба, перевёрнутая фуражка с россыпью папирос, электрическая лампа под зелёным стеклянным колпаком и керосиновая рядом с ней.
— Ну рассказывай, откуда ты, как сюда попал? Ты что, прямо из Женевы сюда махнул, как услышал, что у нас тут завязалось?
Всё это Гера услышала уже из-за двери, захлопнувшейся перед её носом. Видимо, оставалось либо ждать, пока преснеский Дантон не наговорится со старым знакомым, либо… либо пробиваться силой!