Чем отличается подпольная газета от легальной?
Кажется, кроме самого факта нелегальности, немного чем: и то, и то — газета; но, взяв в руки, отличишь сразу. Во-первых, подпольные газеты печатают на тончайшей, лёгкой, сухо шелестящей папиросной бумаге. Подпольную газету не почитаешь, подняв перед собой, — все буквы с другой стороны видны на просвет; с подпольной газетой нужно обращаться осторожно — её легко порвать; но зато и складывается она не в мясистый свёрток, а в тоненькую трубочку.
Отличается подпольная газета и вёрсткой: её поля совсем узкие, её не ухватишь руками так, чтобы не закрыть части какой-то колонки; у неё нет обширных подвалов с фельетонами, нет завитых рамок отделов, нет виньеток, фотографий, карикатур, рекламы. Сухо и строго здесь всё, как в словаре: две колонки; статьи и заметки отбиты друг от друга простыми линиями, и сплошной стеной сверху вниз, занимая всё пространство почти без остатка, идёт убористый текст, текст, текст. И только на первой странице послабление — большое заглавие «Революцiонная Россiя», большое, но тоже строго набранное.
А как пахнут революцией все эти статьи — анонимные или с подписями вроде «Вашъ братъ Рабочiй», тексты резолюций с митингов, заметки с мест, начинающиеся «Мы получили сообщение» или «Нам стало известно», отчёты центральной и местных касс (как таинственны все эти упоминания взносодателей «математикъ — 1000, Наболѣвшая душа — 300») и самый загадочный отдел — почтовый ящик, полный конспиративных сообщений вроде «ТИМОФЕЮ: Пакетъ № 2 полученъ» или «Нѣтъ вѣсточки отъ Г. К. Выясните, что съ нимъ».
Печатают подпольные газеты, конечно, не в России, а за границей — эсеровские, например, в Швейцарии. И в Россию они идут не сплошным потоком, не на почтовом поезде, как развозят номера какой-нибудь «Биржёвки» по провинциям, а тоненькими ручейками — по пятьдесят, сто, двести штук за раз, — зато и ручейков этих не один, не десять, а и не сосчитать сколько: с недавних пор возить литературу из Финляндии стало модной забавой среди питерской молодёжи и интеллигенции: сделать общественно полезное дело, пощекотать себе нервы, но при этом особо ничем не рискуя: полным дураком надо быть, чтобы попасться на провозе литературы: должно быть, маши перед носом железнодорожного жандарма номером «Ревроссии» — и то заметит разве что на третий раз.
Поэтому то, что сейчас Анчар вёз в Москву сотню номеров «Ревроссии», подвигом не было. Вот когда этим летом он возил из Финляндии в Питер динамит — это было опасно, это было нужно, это требовало смелости. А газета — да после октябрьского Манифеста и объявленной свободы печати и смысл-то в ней пропал: кто хочешь сейчас писал что хочешь в бесчисленных сатирических изданиях, которые привозили в Женеву из России, и все обитатели тесного эмигрантского мирка только ахать могли от граничившей с хамством смелости, проснувшейся вдруг в российских щелкопёрах.
Поэтому Михаил Рафаилович Гоц — тяжело и, кажется, смертельно больной, прикованный к постели, но по-прежнему энергичный и живо интересующийся новостями из России член ЦК, и говорил Анчару лично при последней встрече, что «Ревроссию», скорее всего, партия будет закрывать, так как смысл в ней пропал. Но вышел же вот семьдесят шестой номер, и в Россию надо было его как-то переправлять. Вот сейчас Анчар и ехал с сотней номеров в чемодане.
В чемодан эти номера переправились только пару дней назад, в Варшаве, а до того висели на теле перевозчика, скрученные в трубочки, помещённые в длинные тканые мешки, «колбасы», как их называли. Таких набитых газетами «колбас» под одежду можно было поместить до нескольких десятков, разным образом обмотав их вокруг торса, повесив на шею, закрепив изнутри рубашки, в штанинах и так далее. Ехать так, обвешанный пухлыми «колбасами», было мучительно жарко и потно, — но зато уж можно было быть уверенным, что жандарм на границе, даже если и попросит открыть чемодан и простукает его на предмет двойного дна (это бывало раз на сто случаев, но бывало), ничего предосудительного в нём не найдёт. А обыскивать полноватого пассажира первого класса, несмотря на натопленный вагон, зябко сидящего в скрывающем очертания тела пальто (вероятно, простуженного), никто никогда не осмелится.
11:29, 11.12.1905
Подмосковье, станция Кунцево
Пасмурно, -9 °С— Минус четыре. Или минус… нет, минус шесть. Хотя скорее минус пять, — сквозь сон донёсся до Анчара резкий голос с акцентом. Анчар открыл глаза. Купе первого класса: бархатные кресла, валики, багажные сетки над головой, жухлый варшавский цветочек в вазочке, душное печное тепло из-за стенки, серый свет холодного зимнего полудня. Затёкшие суставы, смурная голова после мутного утреннего дорожного сна. Поезд стоит. Попутчик-поляк, наклонившись к окну, подышал на стекло и растёр пальцами морозные узоры. — Так, минус пять, — удовлетворённо выговорил он.
— Минус пять? — с каким-то непонятным подвохом спросил второй попутчик, долговязый вихрастый подъесаул, следующий из армии к себе на Дон в отпуск.
— Так, — спокойно ответил поляк. — По Реомюру.
— А не по Цельсию? — с ласковой угрозой спросил казак.
— Нет, по Реомюру, — подчёркнуто вежливо ответил поляк.
Как это у него получалось каждую, даже совершенно невинную фразу произносить тоном этакой шляхтецкой заносчивости, с этакой пренебрежительной расстановочкой, — наверное, нужно родиться поляком, чтобы так уметь. Со вчерашнего вечера, с самой Варшавы, это продолжалось — какая-то высказанное лишь тоном одним чванливое высокомерие со стороны поляка, глухо копящаяся неприязнь со стороны донца: оставалось лишь надеяться, что первый класс варшавского экспресса не превратится в арену для продолжения старого спора славян между собою.
Анчар выглянул в оставленную поляком прогалину в окне. Деревянный заборчик, китчевые замковые башенки станции — это Кунцево. Уже чуть-чуть осталось, почти приехали. Очень многие почему-то здесь выходят — странно, ведь не дачный сезон: идёт по перрону толпа людей с чемоданами, саквояжами. И долго что-то стоим…
Дверь отделения распахнулась, и морозной свежестью пахнуло от серой шинели появившегося на пороге усатого коренастого жандарма.
— Господа, — объявил он с порога, — прощения прошу, но поезд дале не идёт. В Москве забастовка, все поезда стоят, — по усталому невыразительному тону жандарма можно было понять, что эту фразу он произносит сегодня не первый и не десятый раз.
— Как забастовка? — беспокойно встал с кресла донец.
— Какая забастовка? — в тон ему, первый раз за всю поездку, спросил поляк.
— Такая забастовка, господа! — раздражённо развёл руками жандарм. — Обыкновенная забастовка: весь город стоит, поезда тоже стоят.
— А как нам добираться до Москвы? — ошеломлённо спросил казак.
— Это ваше… ваше Кунцево, оно далеко до Москвы? — гневно указал поляк в окно. Даже сейчас «это ваше Кунцево» прозвучало так, что уж, мол, я-то к этому вашему Кунцеву отношения никакого не имею.
— Господа, Христа ради, не галдите вы как дети малые! — всплеснул руками жандарм. — Ваше благородие, — кинул он взгляд на китель и шинель казака, висящие на крючке, — как добираться, я вам ничего не скажу. Посчастливится извозчика найти — Бог в помощь, а нет, так не меня вините, а вон, фабричных! Я, что ли, эту катавасию тут затеял?!
— Что, пешком?! — с яростью воскликнул вслед уже удалившемуся к следующему отделению поляк. Донец лишь обалдело пожал плечами.
И в самом деле, что, действительно пешком? — думал Анчар, выйдя на перрон с чемоданом (двойное дно — снизу газеты, сверху остальное).
Прошёл через набитый народом зал ожидания первого класса, вышел на широкую пристанционную площадь в окружении закрытых по зимнему времени лавочек и ларьков. Извозчиков не было. Прилично одетые господа в основном оставались в тепле станции, а пассажиры третьего класса серой вереницей потихоньку тянулись к выходу на шоссе, ведущее в Москву. У паровоза в голове поезда собралась кучка людей — господ, поездной команды, жандармов, городовых, — что-то оживлённо обсуждающих.
Размышляя, получится ли всё-таки нанять извозчика или придётся топать по морозу до Дорогомиловской заставы семь вёрст, Анчар остановился у дверей станции выкурить сигарету — ещё заграничную, французскую, — как со стороны города на площади появилась тройка — настоящая лихаческая тройка, с маститыми, красивыми лошадьми, ладными открытыми санками со сложенным верхом и красным фонарём на облучке. В санях было трое — кучер на козлах и двое на пассажирских местах. Описав круг по площади, тройка остановилась перед крыльцом, и к ней сразу кинулся куривший рядом сигару седоусый господин в тяжёлой бобровой шубе.
— До города, ребятушки, до города, — одышливо присвистывая, моляще обратился он к людям в тройке. — Двадцать рублей даю!
— А в дупло засунь себе эти двадцать рублей! — был ему грубый задорный ответ. — Надо будет, сами возьмём, а тебя не спросим! А ну-ка цыц отсюдова, кровопийцы! — и из саней поднялся рослый молодой человек в мохнатой меховой шапке, извлёк из-за пазухи серого тулупа тяжёлый чёрный маузер и лихо наставил его на буржуя. Буржуй попятился, в ужасе разинув рот и выставив перед собой руки. Стоявшая у входа толпа отхлынула, потекла внутрь станции, послышались вопли «революционеры!», «грабители!»
Ещё не разобрав лица под мохнатой шапкой, а лишь по звонкому голосу Анчар узнал Никиту Деева, рабочего с Прохоровской Трёхгорной мануфактуры, который и должен был встречать Анчара сегодня на Брестском вокзале. Знакомы они были уже несколько лет, и, приезжая в Москву, Анчар, бывало, останавливался у Никиты на холостяцкой квартире у Зоосада. Сочувствующим Никита был уже давно — с тех самых пор, как ещё юношей перебрался в Москву из Курска, в партию вошёл, как и тысячи других рабочих по всей стране, после Кровавого Воскресенья, а в октябре после Манифеста записался в боевую дружину. Никита хранил у себя литературу, участвовал в собраниях фабричного комитета и в пополнении партийной кассы — как даровитый токарь-фрезеровщик, зарабатывал он по фабричным меркам совсем немало, и мог бы даже прислугу держать — но вместо этого регулярно жертвовал на дело.
— Анчар! Сюда! — взмахнув маузером, крикнул Никита, заприметив его.
— Живей, живей! — с козел поторопил спешащего к саням Анчара возница — незнакомый рыжебородый детина лет пятидесяти в папахе и грязно-синем извозчичьем тулупе, а второй пассажир саней — румяный, раскрасневшийся от мороза юноша в стальных очках, в студенческих шинели и фуражке, энергично замахал рукой.
— Гони, дядя Игнат! — петухом крикнул студент вознице, как только Анчар забрался в сани, но возница уже и сам, привстав на козлах, лихо вскрикнул «иииип!», натягивая вожжи. Сани резко дёрнуло, Анчара рывком бросило назад в кожаную спинку сиденья, когда тройка с места взяла галоп. Ухнули за спину домики на площади, полетели, мельтеша, голые берёзки по бокам укатанного шоссе, жгучий ледяной ветер больно забил по щекам, струи снежного месива полетели из-под полозьев. Оглянувшись, Анчар увидел, как на крыльцо станции выбегает давешний жандарм с шашкой.
— Ахаа! — с восторгом возопил сидящий против хода студент, также видящий оставленную за спиной станцию, и потянулся было за пазуху, но сидящий рядом с Анчаром Никита, перегнувшись, остановил его — хоть по его счастливой физиономии и видно было, что пострелять хочется и Никите.
— Не надо, Женя, не стреляй! — радостно смеясь, крикнул он ему. — Чего зря пули тратить?!
— Ийип! — подгонял лошадей возница. — Ийип!
Станция осталась позади: теперь тройка неслась по шоссе, по которому к городу уныло брели редкие пешеходы, с надеждой оглядывающиеся на проезжающих. Путь шёл вдоль железнодорожной насыпи, и с удивлением Анчар видел, как сразу за паровозом варшавского поезда начался хвост второго такого же пассажирского, уже всеми покинутого, зябко глядящего с насыпи раскрытыми вагонными дверями, а за ним начался такой же недвижный товарный. Всё стоит, понял Анчар, всё остановилось, весь город парализован.
— Трр, трр, — успокаивающе протрещал кучер, отпуская вожжи. Удалившись от станции на безопасное расстояние, тройка перешла на бодрую рысь.
— Это неистовый Евгений, он как неистовый Виссарион, только Евгений, — отсмеявшись, принялся представлять Анчару попутчиков Никита. Студент, стянув кожаную перчатку, протянул Анчару руку. — А это, — указал он на возницу, — дядя Игнат, он, как видишь, из революционных извозчиков. Анчар кстати отметил, что, несмотря на превосходный выезд, на лихача дядя Игнат похож не очень — не было в нём этого лихаческого лоска, лакейской оценивающей пренебрежительности во взгляде, да и одет он был для лихача бедновато. На простого ваньку он действительно смахивал, но на таких тройках простые ваньки не ездят.
— Только мы, товарищи дорогие эсеры, не вашей партии будем, — извиняющимся тоном сказал Игнат, обернувшись. Говорил он с окающим вологодским акцентом. — Мы-то партии большевиков сами.
— Я скорее анархо-коммунист, — поднял палец неистовый Евгений, — но в целом верно. А вас мы уже знаем, вы товарищ Анчар из-за границы. Вы нам, — Евгений с детским любопытством взглянул на чемодан на коленях Анчара, — ведь что-то привезли?
Анчар ответил, что действительно привёз, но вряд ли большевикам будут интересны эсеровские газеты.
— Уууу, — разочарованно откинулся на спинку Евгений. Тяжело вздохнул сидящий рядом Никита.
— Вы, товарищи дорогие, — подал голос с козел Игнат, — только уж, прошу, не говорите никому, что мы эсерскую литературу помогали возить. А то меня на смех товарищи подымут.
— А что смешного? — пылко вступился за партию Никита. — А мы вашу «Искру» не помогали возить?!
— Да так-то оно так… — уныло согласился Игнат.
— А мы думали, там бомбы! — по-детски обиженно заявил Евгений. — Марсианин ведь говорил, что будут бомбы!
— Говорил, говорил! — раздражённо ответил Никита. — Мало ль, что он говорил? А откуда Марсу знать? Ему самому кто-то сказал, он повторил, а кто-то там что-то напутал! Ты головой-то думай! А ещё студент.
— Да, ну лучше бы бомбы, конечно… — расстроенно произнёс Евгений. — Но мы вас, товарищ Анчар, не виним, это же не от вас зависело. А вот с оружием-то у нас беда! — и всё равно вышло это у него укоризненно.
— Да, насчёт оружия… — сказал Никита и достал из-за пазухи замотанный в тряпочку наган. — Держи, Анчар. Раз у тебя ничего нет, вот тебе мой запасной. Сейчас патрошки дам, — он, неловко в тесноте саней изогнувшись, полез в боковой карман.
— А это откуда? — вылупил глаза на револьвер студент.
— От верблюда, — таинственно ответил Никита, но, после пары секунд молчаливого копания в кармане, решил всё-таки рассказать: — Вчерась, ну часов восемь, что ли, было. Ты уже давно ушел, дядя Игнат вон я не знаю где был, — вот пошли мы с Марсом в чайную погреться. На Кудринской чайная, вот туда пошли. Идём, а нам навстречу, — Никита высыпал в ладонь Анчара с десяток патронов и увлечённым тоном сказочника продолжил: — вот натурально офицерик один-одинёшенек идёт. Молодой, ну вот как ты, только из училища, видать. Шинелька такая серая, башлык вокруг шеи, — ну чисто юнкерок. Мы его, само собой, прижали так в подворотенку, и так культурно, чинно, без рукоприкладства, разъясняем, ему, значит,
текущий момент. Говорим, пожалуйте, ваше благородие, жертвовать своё оружие на благо, значит, социальной революции. Он сначала упирался, говорил, казённое, с него спросят, но потом… ну что… отдал! Только всё просил: вы, только, мол, шашку у меня не забирайте, это, дескать, позор мне будет. И ещё говорит не просто так, а так: вы,
товарищи, не забирайте у меня! Я уж тут не удержался и дал ему подзатыльник — какие, говорю, мы тебе товарищи, сукин ты сын, благородие обосранное? Как демонстрацию расстреливать — мы все для вас сволочь серая, а за грудки взяли и гляди-кось-ка, товарищами сразу заделались! И ещё говорит такой: я ж сам-то за Думу, я ж за конституцию сам-то! — произнеся последние слова глумливо тоненьким тоном, Никита задумчиво замолк.
— Ну и чем кончилось? — спросил студент.
— Ну чем? Дали пинка под сраку и отпустили.
— А шашку?
— Что шашку?
— Шашку-то отобрали?
— Не, — лениво отозвался Никита. — Оставили. Жалко стало. Ты б видел его: на нём лица не было, ещё бы повесился от позора. Да и на что она нам, дрова, что ли, рубить?
— Ну и зря, — легко заметил Евгений. — Надо было отобрать. И деньги все забрать, и пристрелить ещё там же.
— Ты чего несёшь-то, совсем долбанулся? — ласково спросил Никита.
— Это он Нечаева начитался вашего эсерского, — подал голос с козел Игнат.
— Чего сразу нашего-то? — возмутился Никита. — Нечаев сорок лет назад жил, ты ещё, дядя Игнат, тогда пешком под стол ходил, а нашей партии ещё и в помине не было!
— Нечаев был прав во всём! — упрямо заявил Евгений.
— И вашей тоже, кстати, не было! — не обращая внимания, продолжил Никита, обращаясь к Игнату.
— Врёшь, наша была, — спокойно отозвался Игнат. — Наша партия от Маркса идёт.
— Всё правильно Нечаев говорил! — не оставлял своё неистовый Евгений. — И вы, товарищ Анчар, не усмехайтесь, не надо! Я ж вижу, что вы думаете: молокосос, мол, теоретизирует! А я вчера с красным флагом на баррикаде под драгунскими пулями стоял, так что имею право так говорить! Стоял? — обернулся он к Никите. — Подтверди, стоял же я там? С флагом. Под пулями.
— Стоял, стоял, — успокоительно ответил Никита. — Не кипятись, Женечка. Что ты смелый, нам всем известно. А что ты из себя французского этого демона, как бишь его, который всем головы рубил?
— Робеспьера? — хмуро подсказал Евгений.
— Не, другого… как его бишь… Сенжуста! Вот что ты из себя Сенжуста корчишь, мне не по душе, вот честно скажу. Вспомни хоть, как эти твои Сенжуст с Робеспьером кончили?
— А как другие кончили, которые, как ты, добренькие были? — запальчивой скороговоркой взвизгнул неистовый студент. — Ещё раньше на гильотину пошли! Что ты, революцию, не замаравшись, сделать хочешь?
— Да кой чёрт не замаравшись! — тоже распаляясь, крикнул Никита. — Что, я вчера с тобой на баррикаде не стоял, в драгун не стрелял? Но есть враг, понимаешь, вот есть враг, когда он либо министр какой, на котором клейма уже негде ставить, либо пускай даже солдат подневольный, но на тебя с оружием идёт. А это — этот сопляк, может, будет врагом, да, я согласен! А может, будет за революцию! А ты — хлопнуть его хочешь!
— Ну конечно, — скривился в едкой усмешке Евгений, — офицер за революцию пойдёт!
— А то пойдёт? Были такие, ходили из офицеров в революцию! Кропоткин вон вообще князь, между прочим-то! Вот ты бы его хлопнул, когда он юнкерком был, может, и некому было бы тебя твоей анархической белиберде учить!
— Таких, как он, один из тысячи!
— Ну вот лучше я остальных отпущу, чем одного из тысячи грохну!
— Ну вот вся тысяча соберётся и тебя самого к стенке поставит, гуманиста такого! Не гуманиста, а дурака!
— А, — захватал ртом воздух Никита в жаре спора, — а вот ты как думаешь, что, всех офицеров надо к стенке ставить, что ли? А кто армией тогда после революции будет командовать?! Ты, что ль, будешь, студиозус?
— Ох, ну тоже мне наука! — фыркнул Евгений. — Знаю я, каким они наукам в своих училищах учатся! Шампанское глотать да, прости господи, в жопу друг с другом!…
— А из пушек! — не унимался Никита. — Из пушек вот, например, кто стрелять будет!
— Велика наука! Да я уверен, что этому за месяц выучиться можно, если базовые знания математики и геометрии иметь!
— Так что ж ты не выучился, а? — торжествующе выпалил Никита. — Студент! С красным флагом он стоять умеет, так это всякий дурак умеет, а ты из пушки научись стрелять и других выучи! Студент! А то вон вчера у Ваганьковского кладбища дружинники захватили пушку — а как стрелять, никто не знает! Пушка целая, а стрелять никто не умеет!
— И что с пушкой сделали? — сразу подостыв, с интересом спросил Евгений.
— Что-что, — насупившись, ответил Никита. — Не тащить же её с собой. Раздолбали что могли и оставили там.
— А снаряды взяли?
— Снаряды взяли, — кивнул Никита. — Там порох и оболочка ухватистая, можно хорошую бомбу смастерить.
Бодро бежала тройка, дробно стучал снег с копыт о передок, мелькали остроконечные отбойные столбики по краю шоссе. С серого неба мало-помалу начинал лететь мелкий крупчатый снежок, больно и сухо хлещущий в лицо. А вокруг уже начинались давно знакомые Анчару места, и чем дальше, тем больше было знакомого — промелькнула на удалении станция Фили (и там тоже стоял покинутый поезд), оставалась справа Поклонная гора, и уже мало-помалу пустые зимой дачи посреди полей и рощ сменялись московскими предместьями, одно- и двухэтажными домиками, лавочками. Они уже подъезжали.