22.07.1906 01:25
Нижний Новгород, Ярмарка,
«Артистический клуб»
+20 °С, ясно, тихо
— А вот мне рыбу лабардан-с! — не глядя на официанта, с удовольствием заявил Кулешов, бегая глазами по карточке меню. — Никогда не пробовал! Читал у Гоголя про эту рыбину, — помните, в «Ревизоре»? А никогда не пробовал, нет-с! Надо исправить пробел в образованьи!
— Блабарданс! — пьяно заплетаясь, фыркнул Заболоцкий, осоловело пялясь перед собой. — Что такое ваш блабарданс — я не знаю и знать не-же-ла-ю! Вот балычок астраханский, — широко повёл он рукой, — это я понимаю, вот стерляжечка, икорка паюсная — это я понимаю! А то напридумывали, ишь ты, балбар… балбарданс!
— Прикажете стерляди, балычка, икорки? — угодливо обернулся к Заболоцкому официант, одетый во всё белое, как в саван.
— Неси! — мотнул головой купец. — Фин-шампань неси ещё бутылку… лучшего! Желаю… употребить!
— Весьма достойное желание! — поддакнул Кулешов.
— И скажи ты, Бога ради, этим румынам, чтоб не ныли больше, мочи нет их нытьё слушать! Ч-что в них находят? Приеду в Питер, зайду к Палкину — там румыны, в Москве в «Праге» румыны, в Одессе румын вообще сейчас больше чем жидов! Там румыны, тут румыны, здесь румыны, везде румыны! — замахал Заболоцкий руками в разные стороны. — Обрыдли вот так! — рубанул он себя ладонью по рыжей бороде.
На сцене сейчас действительно выступал румынский оркестр — такие, Анчар знал, сейчас пользовались популярностью по всем крупным городам империи. Заунывно тянули скрипки, немолодая черноволосая певица в цветастом платье с бубном в руке, завывая, выводила какую-то цыганщину.
— Скажи, чтоб девок на сцену выводил вместо этой ведьмы, и чтоб весёлое плясали! Сто рублей даю! — Заболоцкий с пьяной решительностью полез в карман пиджака, вытащил мясистое портмоне и со стуком хлопнул по скатерти красной бумажкой.
— Сто рублей маловато-с, — почтительно склонился перед ним официант с набриолиненной шевелюрой.
— Мало тебе? — выпучил на него глаза Заболоцкий. — Мало тебе, сукин сын? Так на, триста даю! Триста рублей даю, но цыган чтоб убрал!!! — загремел он на весь ресторан.
— Кто там триста рублей даёт? — послышался голос с другой стороны зала. Анчар обернулся. Из-за стола в боковой нише поднялся импозантный бритый господин с щегольски подкрученными усами и моноклем в глазу. Пока он сидел, был незаметен, а теперь стал очевиден выдающийся горб на его спине, делающий всю фигуру кособокой, перекошенной. — Даю четыреста, но румыны остаются! — звонким фальцетом возвестил горбун.
— Четыреста??! — заорал Заболоцкий в ответ, брызгая слюной на официанта, бешено таращась. Тоже встав, купец упёрся широко расставленной пятернёй в скатерть, а другую руку с портмоне поднял высоко вверх. — Плачу пятьсот, но цыган не будет!
Перепалка обратила на себя внимание всего зала: остановились разговоры, обернулись все присутствующие к двум поднявшимся купцам, глядящим друг на друга как боевые петухи. Кулешов, с восхищением наблюдавший за разворачивающейся сценой, достал из кармана записную книжку с карандашом. Только румынская певица и оркестр, видимо, не понимавшие по-русски, продолжали свои завывания под скрипку. Захлопала дверь в комнату с рулеткой, посыпали оттуда люди понаблюдать за поединком купеческого тщеславия.
— Тысячу даю!!! — рявкнул соперник Заболоцкого.
— Тысячу?!! — крикнул Заболоцкий. — Что, Митрофан Михалыч, на цыганочек потянуло, а? Ох, высоко загнул! Куда уж нам против самого Рукавишникова стоять, не потяну, нет… — Заболоцкий с полупоклоном развёл руками, — так что вот и плати, дурак! — громогласно закончил он, безумно расхохотался и рухнул на стул.
— И заплачу! — не унимался Митрофан Михалыч. — Мне по карману! За Рукавишниковым не оскудеет! А ты, Пётр Парфёныч, — голос горбуна сделался глумливым, Митрофан Михалыч склонился в униженном поклоне, — сделай одолженьице, послушай мою цыганочку! — Рукавишникова уже тянули за рукав его спутники, умоляя сесть обратно.
— Ну и пусть платит, сукин сын! — оскорблённо фыркнул Заболоцкий, весь раскрасневшийся. — Конечно, куда нам с Рукавишниковыми тягаться! Миллионами ворочает, куда уж нам… Горбун чёртов! Пускай, пускай платит тысячу за песенку, долдон никонианский!
За столом установилось недолгое тягостное молчание, но вдруг Кулешов, как подпружиненный, вскочил из-за стола.
— Ларочка, дорогуша! — радостно воскликнул он и раскинул в приветственном жесте руки, заприметив миловидную, огненно-рыжеволосую и весьма высокую барышню в зелёном платье, которая проходила мимо, обмахиваясь китайским веером. — Сколько лет, Ларочка! Идите же к нам сюда, у нас весело! Зовите подруг! Сейчас принесут шампанское!
01:46
Уже скоро круглый стол, полупустой вначале, был уютно окружён народом — Кулешов, заглядывая снизу вверх, соловьём разливался перед Ларочкой, которая привела с собой ещё двух подруг. Рядом с Анчаром, представившись Соней, присела совсем юная барышня с завитыми шатеновыми волосами, с милым пересыпанным россыпью родинок простонародным лицом, судя по всему деревенская. В половине второго электрическое освещение в зале приглушили — на люстрах в углах украшенного лепниной потолка осталась гореть только четверть от всех лампочек. Зал тонул в шумном и дымном полумраке: потемнели бордовые портьеры, тускло в сумраке блестели бутылки и бокалы на соседних столах, ярким жёлтым пятном горела сцена, чёрная листва шумела за окном, выходящим в сад, а за листвой где-то протянулась гирлянда электрических лампочек.
— А Сербия — это далёко? — хлопая глазами и налегая на «о», приставала Соня к Анчару (его, разумеется, Кулешов представил «нашим дорогим гостем из Сербии»). — А какова там вера? А скажите что-нибудь по-сербски?
Официанты принесли закуски и шампанское в ведёрке. При виде напитка Заболоцкий оживился.
— Иллюминация! Сейчас иллюминация будет! — кричал он, держа за горло бутылку шампанского. Заболоцкий срезал перочинным ножом с горлышка бутылки проволоку и бечёвку, сунул бутылку обратно в ведёрко и спичкой подпалил смолу, которой было облито горлышко. Смола занялась, зашипела, забурлила, бурыми струями потекла по стеклу вниз, на лёд в ведёрке. В опасной близости от тяжёлых бордовых портьер взметнулся вверх тонкий факел, мистически, как первобытный костёр в пещере, озарив всех сидящих вокруг стола.
— Потушите! Ай! Потушите же, вы наделаете пожару! — визжала Мила, третья из арфисток, со священным ужасом наблюдающая, как пылает шампанское. Заболоцкий, трясясь всем телом от смеха и восхищённо глядя на огонь, хватал её за запястья, не давая выхватить бутылку из ведёрка.
Завидев огонь, к столу бросился было официант с полотенцем в руках, но, не успел он подскочить, бутылка задрожала, шурша льдом, гулко хлопнула пробкой, и сквозь пламя, гася его, заструился вверх фонтан белой пены. В воздухе остался резкий дымный запах. Отхохотавшись, Заболоцкий принялся разливать оставшееся шампанское по бокалам — себе, Миле, остальным желающим.
— Кулешов, у нас с вами сейчас будет серьёзный разговор, — не обращая внимания на эскападу Заболоцкого, тем временем говорила Ларочка, игриво насупившись и положив журналисту тонкую ладонь на грудь. Кулешов сделал испуганное лицо и накрыл своими ладонями руку Ларочки. — За то, что вы написали прошлый раз о Народном театре, вас нужно выпороть и отправить на ссыльное поселение! И, кстати, я не удивлюсь, если так и случится.
— Вы поедете со мной, как жена декабриста? — тут же спросил Кулешов, заглядывая Ларочке в глаза и поднося её руку к губам. Вместе смотрелись они комично — Ларочка чуть ли не на голову была выше тщедушного журналиста.
— Вы что же, готовы на мне жениться? — лукаво взглянула на него из-под ресниц Ларочка, жеманно высвобождая свою руку из ладоней Кулешова.
— Ни в коем случае-с! — пылко воскликнул Кулешов, всплеснув руками. — Я недостоин такого счастья, я буду обожать вас на расстоянии!
— Ах, так значит, на расстоянии? На каком же это?
— На предельно коротком, вот на таком-с, — Кулешов протянул руку за спину Ларочки, приобнимая её — и тут же получил сложенным веером по лицу.
— Уберите свои руки, мерзкий щелкопёр! — возмутилась Ларочка. — Про вашу предельную короткость известно всем!
— Это ни-изко, — укоризненно, но ничуть не смутившись, протянул Кулешов.
— А знаете, что ещё низко, Кулешов? — весело продолжила Ларочка. — Ваш рост!
— Зато чувства высоки!
По тому, как поглощены они были друг другом, с первого взгляда становилось ясно, что знакомы они уже давно, такой разговор ведут не в первый раз, и это упражнение в легкомысленном остроумии, пересыпанном фривольностями, доставляет им обоим огромное удовольствие и продолжаться может долго. Принесли горячее, официант начал расставлять по столу блюда.
— Что это у вас там в тарелке? — заинтересовалась Ларочка, близоруко щурясь.
— Это рыба лабардан! — многозначительно произнёс Кулешов. Рыба лабардан выглядела ни дать, ни взять запечённой треской.
— А что такое лабардан?
— Лабардан, дорогуша, это такое французское слово, но оно очень неприличное.
— Вы врёте, Кулешов, вы всегда врёте! Я знаю французский, там нет таких слов! Дайте же мне попробовать!
— О, Ларочка, вы просто по чистоте своей души не слышали такого слова, — воодушевлённо сказал он, поднося ко рту Ларочки вилку с куском рыбы.
Заболоцкий тем временем сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула, с бокалом шампанского в руке. Первый бокал он выпил залпом, а ко второму почти не притрагивался — видно, сочетание шампанского с ранее выпитым коньяком не пошло купцу впрок. Не притрагивался он и к варёной на пару сурской стерляди, стоявшей перед ним.
— Тысячу рублей! — снова впав в меланхолию, бурчал Заболоцкий, упершись взглядом в скатерть. — Денег некуда девать, ирод! Картины модные скупает, тысячами по кабакам швыряется, фу-ты ну-ты. Табашная душа! Вот я посмотрю, как монпансье тебя обует тысяч на сто, как ты тогда запоёшь!
— Мумм эх-тра брут, — по слогам разбирала этикетку пустой уже бутылки Мила.
— Ещё одну неси! Человек! Ещё шампанского! — кричал Заболоцкий, крутя рукой над головой.
Румыны к этому времени уже закончили петь (Рукавишников тоже покинул зал), и на сцене появились те, кого Заболоцкий и желал увидеть, — на авансцене строй девушек, выбрасывая длинные ноги из-под сборчатых юбок, плясал канкан, а через зал неслось залихвацкое:
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей повсюду!
Пусть гремит повсюду гром,
Пусть царит везде содом!
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей повсюду!
Чтобы всё пошло кверх дном,
Чтоб царил везде содом!
— А я-то гадаю, кто это увёл у меня мою несравненную Ларочку! — раздался вдруг театральный бас совсем рядом. Из дымного сумрака появился крупный и рыхловатый господин лет пятидесяти, во фрачной паре, в сорочке с жёстким накрахмаленным стоячим воротничком, с жидкими русыми волосами до плеч, зачёсанными назад, и пошловатыми усиками на лошадином лице. — Ух, похититель сабинянок! — солидно погрозил он пальцем Кулешову. — На дуэль тебя, что ли, вызвать?
Говорил господин мало что густым басом, так ещё и нараспев, будто Бориса Годунова, что ли, играл на сцене, и руками поводил так же нарочито вдохновенно, как чтец-декламатор.
— Валентин Яковлевич, достопочтеннейший-с, — смиренно начал Кулешов, сложив руки у груди. — Не оспариваю ваше право на сатисфакцию, признаю, что причина для смертоубийства самая подходящая, но право, подумайте дважды — я учился стрелять на Корсике и Сицилии, я бью белку в глаз со ста шагов!
— А кто сказал, что мы будем стреляться? — грозно сверкая глазами, возгласил Валентин Яковлевич. — Может быть, я желаю искр-ромсать вас р-рапирой? Или просто — скрючив пальцы, простёр он мясистые руки к Кулешову, грозно нависнув над столом, — придушить?! О, — заметил он Заболоцкого, и обратился к нему уже без театральщины, — и ты здесь, Пётр Парфёнович!
— И я здесь, Валентин Якольч, — нетвёрдо ворочая языком, произнёс Заболоцкий. — Кажется, имею право взглянуть, каким спросом… пользуются мои товары!
— Ну-ну, не кипятись, — примирительно сказал Валентин Яковлевич. — Ты-то мне, по правде сказать, и нужен был в первую очередь, — кроме Ла-арочки, конечно, — на короткий момент оперный тон вернулся, вместе с картинно простёртой по направлению рыжеволосой барышни рукой, и снова пропал: — Ты, говорят, форсил тут, деньгами швырялся, чуть заведение не подпалил? Ну-ка отойдём в сад, поговорим немного…
— С превеликим, так сказать… — Заболоцкий нетвёрдо поднялся из-за стола, покачнулся, ухватился за плечо Милы, натыкаясь на стулья, вылез из-за стола и, пошатываясь, пошёл к выходу вместе с Валентином Яковлевичем. Уже удаляясь, последний обернулся и прежним тоном проголосил:
— Если вы сбежите в ночь с этим хлыщом, ветреница, я не пощажу вас! Месть моя будет страшна!
— Мон-пан-сье, — в спину ему негромко, но отчётливо сказал Кулешов. Валентин Яковлевич то ли не расслышал, то ли предпочёл не обратить внимания.
— Ты что, дурак? — тут же обернулась к нему Ларочка, до того весело махавшая на прощанье веером Валентину Яковлевичу. Теперь она говорила серьёзно и взволнованно, без следа прежнего игривого флирта. — Откуда ты вообще знаешь это его прозвище? Он его ненавидит!
— Я потому его и сказал, дорогуша! — беззаботно рассмеялся Кулешов, которого перемена Ларочкой тона не смутила. — А если он продолжит вести себя так, будто ты его собственность, завтра об этом прозвище будет знать вся губерния!
— Нет, Кулешов, ты всё-таки полный идиот, — вздохнула Ларочка. — Угрожать человеку, который… Я тебя прошу! Даже если он не слышал — тут везде филёры, половина наших девочек сама докладывает. Ты понимаешь, что с тобой может быть?
— Что? — беззаботно фыркнул Кулешов. — Искромсает рапирой на кусочки и скормит псам? Я не возражал бы, если бы вашей, Ларочка, собачке достался бы… — он наклонился было к уху барышни, но та, не желая слушать, резко оборвала его:
— Хватит паясничать! Они гнут под себя миллионщиков, думаешь, с тобой не справятся? Зачем ты лезешь на рожон, Поль?