19.07.1906 20:05
Нижний Новгрод, Ярмарка,
Угол Самокатной площади и Оренбургской улицы,
Десять метров над уровнем проезжей части
— Вы со мной, Макарушка, очень осторожненькие будьте! —задыхаясь, жарко и пьяно лепетала Манька, горячо прижимаясь к Макару Ильичу, — я ж не простая, я из лесов, из староверов… Мы дьяволу молимся, мы молитвы навыворот читаем, мы кровь пьём!
— Пошла молоть, дура! — лениво потянувшись волосатой лапой, потянул её от Макара лежащий за Манькой грузчик Терёшка. — Что мелешь? Чепуху!
— Да я… хочешь, акафист нечистому… — продолжала горячо шептать Манька теперь уже Терёшке, навалившись на него полным, округлым боком, крупными грудями. Повисла на плече, уткнулась в загорелую красную шею, что-то забормотала.
Они втроём, голые до пояса, лежали на раскалённой рыжей жести крыши и после окончания трудного и долгого рабочего дня, уже плотно пообедав, лениво передавали друг другу бурую бутылку чёрной как кровь ярославской мадеры. А внизу в угаре шумела и галдела Самокатная площадь — надрывно звенела цветастая карусель, шумно блямкал силомер, нестройно гудели голоса, издали фальшиво надрывались оркестры, зазывала петушино скликал зрителей на представление цирка уродов, — а тут, на крыше, на высоте двух этажей и чердака, было покойно: печным жаром отдавали ржавые жестяные листы, глубоко синело высокое небо в розовых пёрышках закатных облаков, иконным золотом сверкала за линией домов Волга. Приятно гудели натруженные после дня работы мышцы, ласковой травяной волной наплывал тёплый ветерок, тихонько звенела в голове крепкая, сивухой, сладкой патокой и дёгтем отдающая мадера. Вероятно, из самогона, патоки и дёгтя её в Ярославле и делали.
Здесь, на Самокатах, Макар Ильич жил четвёртый день: первую ночь в Нижнем он провёл в гостинице, куда его определил Шаховской, но оставаться в «Волжско-камском подворье» надолго не было денег — своих у Макара Ильича не осталось вовсе, а пяти рублей, одолженных Шаховским, хватило бы на день-два. Поэтому уже в день открытия, расставшись с Панафигиной и Шаховским, Макар Ильич пошёл искать себе новое место жилья, а заодно и подённую работу. Найти и то, и другое оказалось делом плёвым.
На Оренбургской улице Макар Ильич быстро приметил окно с четвертинкой стекла, закрытой красным листом, — это означало, что здесь сдают места в углах, — и за полтину в сутки взял себе неплохой, у окна, угол с устланной лоскутным одеялом лежанкой, отгороженный с одной стороны грязной японской ширмой с цаплями, с другой — стиранной простынёй. Тут же он нашёл и работу — постояльцем на соседней койке оказался молодой грузчик Терёшка, который и посоветовал Макару Ильичу место работы, где паспорта не спрашивают.
Низенький и коренастый, чёрный от загара курчавый астраханский парень лет двадцати пяти из уральской казачьей бедноты, Терёшка, как и Макар, был беспаспортным — он работал матросом на пароходе, но где-то в пути потерял документы, не был взят на обратный рейс и, не имея средств на возвращение в Астрахань, месяц как торчал в Нижнем. Терёшка работал на складе общества братьев Каменских на Сибирской пристани, весь день таская с прибывающих пароходов тюки, ящики, баулы. Он был вынослив как бык, не считал денег, умел ругаться по-персидски и совершенно не беспокоился о будущем.
Не заботилась о будущем и Манька — она постоянно была слишком пьяна и весела, чтобы о чём-то переживать. Она была любовницей Терёшки и, кажется, ещё половины ярмарки (худшей половины). Она тоже жила на Самокатах, в соседнем доме, и чёрт его знает, чем занималась — впрочем, понятно чем. Черноволосая, круглолицая, крупастая Манька была молода — не было ей ещё и двадцати. Глядя сейчас на то, с каким бесстыдством она, по пояс нагая, длинно растягивается белым телом по рыжей крыше, как горячо льнёт то к Терёшке, то к Макару (Терёшка не возражал), как, запрокинув голову, глотает из горла мадеру, пока не заходится кашлем, — глядя на всё это, сложно было поверить, что ещё пару лет назад она была послушницей-белицей, сироткой, живущей на попеченье богомольных староверок в женском скиту, надёжно укрытом непролазными керженскими лесами от властей и соблазнов мира. Что с ней будет ещё через пару лет, Маньке было наплевать. Наплевать на это было и Терёшке. Всем здесь, на заходящихся в пьяной карусели Самокатах, на всё было наплевать. На Ярмарку опускался сизый вечер. Потускнело и укатилось за чёрную гребёнку крыш солнце. Моргнув, загорелись цепочки электрических огней, как язва, раскрылась рама внизу под скосом крыши, донеслось надрывное механическое треньканье оркестриона, пение, шум гулянки.
— А большаки-то, большаки ведь вашу пристань громить станут, мальчики, — раскинувшись на спине, изгибаясь и щекой прижимаясь к горячему металлу, невнятно пробормотала Манька. Не глядя, она манерно вытянула руку к Терёшке, державшему бутылку, и требовательно задвигала пальцами — дай, мол.
— Чего мелешь, дура, — лениво протянул Терёшка.
— Знаю, знаю, — с пьяной настойчивостью сказала Манька. — Знаю, будут, будут. Дай! — потянулась она за бутылкой, но Терёшка сам в пару глотков прикончил остатки и, не глядя, бросил бутылку себе за спину. Бутылка перелетела через конёк крыши, стукнулась о другой скат, гулко покатилась и улетела в неизвестность.
— Чего ты знаешь, чего ты можешь знать-то… — отмахнулся Терёшка и полез в карман за папиросами.
— А вот знаю! — неожиданно зло вскинулась Манька, бешено уставившись на Терёшку. — Верно знаю, тебе говорю! Ты, дурак, не знаешь, а я очень фактически знаю! Листовку-то ты читал, а? А, да ты ж и читать-то не горазд!
— Мне читали … — хмуро сказал Терёшка. — Не было там ни про какой погром в листовке…
Говорили они о большевистской листовке* «К рабочим», разошедшейся сегодня по пристаням. Сегодня вообще был дикий день — сначала пронёсся слух, что кто-то застрелил губернатора, прямо в Главном доме Ярмарки. Туда начал стекаться народ; пошёл поглазеть на случившееся кое-кто из грузчиков. Вернувшиеся, однако, сообщили, что губернатор, собака, жив и здоров — но и стрелявшего студента (все почему-то были уверены, что это был студент) поймать не удалось. А потом по рукам во время перекуров пошла листовка «К рабочим», непонятно откуда появившаяся. Кто умел читать — читал сам, кто не умел — тому читали.
В листовке говорилось о понижении расценок на подённую работу грузчиков — понижение действительно планировалось в ближайшие дни, и, конечно, доволен этим никто не был; но был ли кто готов идти защищать свои трудовые копейки под казачьи нагайки — пока было неясно. Листовка действительно не призывала громить начальство, а лишь предписывала собираться и обсуждать предстоящее. Но Терёшка своим заработком был, кажется, доволен и обсуждать ничего не хотел. Ему вообще не нравился разговор на эту тему, но Манька, как-то вдруг взвившаяся, продолжала гнуть своё.
— Не было, а я знаю, что про вас речь! — горячечно возразила Манька. — Знаю, знаю! — ударила она кулачком в волосатую грудь Терёшки.
— Откуда тебе знать-то?… — досадливо протянул Терёшка.
— Не скажу! — обидчиво выпалила Манька. — Теперь вовек не скажу, хоть режь! Раз я дура такая, так и не скажу! Знаю, не скажу.
— Ну и не говори… — держа в зубах папиросу, безразлично сказал Терёшка, ложась обратно на крышу.
— И не скажу! Вообще, очень уж скучно мне тут с вами стало. Пойду я вниз, — Манька, пьяно пошатываясь, встала и нетвёрдо побрела вверх по скату крыши к люку на чердак.
— Так пойдёшь? — Терёшка с интересом повернул голову, провожая Маньку взглядом. — А то давай…
Только сейчас Манька, кажется, осознала, что из одежды на ней — лишь длинная цветастая юбка.
— Ах ты подлец! — воскликнула она, подскочила к лежащему Терёшке, занесла ногу, чтобы пнуть его… но Терёшка ловко протянул руку и широкой ладонью схватил Маньку за щиколотку: та не удержалась на ногах, повалилась на него, закричала, завизжала, замолотила ногами.
— Сейчас с крыши спущу! — рычал Терёшка, переворачиваясь и наваливаясь на Маньку. Та визжала, хохотала и отбивалась. Макар Ильич поднялся, подобрал одежду и пошёл к выходу. Ему ещё нужно было зайти в гостиницу к Шаховскому, узнать, не поступило ли от начальницы отряда указаний. А здесь ему уже делать было нечего.
---
20.07.1906 12:00
Урочище Великий Враг, Балаховские дачи
+29 °С, ясно
Снятый вчера Лёвиным в «Царских номерах» номер не пригодился — встретившись в полдень, подпольщики сразу поехали на выданную Панафигиной конспиративную квартиру. Она оказалась в двадцати верстах от города, за большим селом Кстовым, в одной из трёх новеньких дач, в рядок выстроенных вдоль песчаной просёлочной дороги через лес. Их дача была крайней, двумя боками выходившей в густой и тёмный, заросший лопухами, крапивой и папоротником, обмётанный паутиной лес. Тут было малолюдно — две другие дачи пустовали, жилья рядом не было, ближайшие сельские дома были за лесом в полуверсте отсюда, и вряд ли можно было полагать, что сельские часто ходят напрямик через лес. Правда, заметили Анчар с Левиным, многие ходят мимо дач по дороге — дорога вела вниз к пристани, от которой пять раз в день в город ходил дачный пароходик.
Анчар с Лёвиным устроились на ночь, благо места хватило сполна — одному на мягкой пуховой кровати в спальне, второму в большой комнате на диване. А с утра начали по одному прибывать и другие созванные Елизаветой Михайловной подпольщики.
Сперва прибыла сама Панафигина, привезшая с собой продукты к завтраку. Поставили самовар, приготовили завтрак, и только уселись — прибыл Шаховской, с порога сообщивший Елизавете Михайловне, что Насыров о собрании оповещён и обещал быть.
— Георгий Евстигнеевич или просто Шимоза, — с рукопожатием представился он завтракавшим на веранде Анчару и Лёвину, — я по бомбовой части. Постойте, — вдруг обернулся он к Лёвину, — но ведь мы, кажется, встречались? Это не вы изволили обратиться вчера ко мне, когда на ярмарке произошло это непонятное покушение? «Царские номера», ресторан?
Лёвин вспомнил — ну да, действительно, он вчера определённо видел этого бритого бородатого молодого человека, так же, как и он, завтракавшего в одиночестве.
— Вот я надеялся всех удивить эсдековской листовкой, — продолжил Шимоза, доставая из кармана пиджака сложенную бумагу, — а все уже её, подозреваю, прочитали. Вы ведь, кажется, тоже себе одну прихватили?
Тем временем с улицы тонко звякнул колокольчик на калитке. Это прибыл Макар Ильич.