19.07.1906 8:96
Нижний Новгород, Кунавино,
Московский вокзал
+24 °С, безоблачно, лёгкий ветерВсю ночь чугунно гремело и в беспокойной дорожной полудрёме мотало в храпящей, сквозящей ночным ветром из приоткрытых окон тьме, пробегали в окне тёмные космы деревьев, в молочном тумане слепяще возникали и пропадали яркие огни, быстро скользнув тенями по внутренности вагона, на неживым светом залитых станциях сквозь мутно подкатывающий сон скребли голоса, кого-то спрашивавшие, торопившие, с грохотом тащили нагруженные тюками тележки, хлопали двери, трещали звонки; потом вагон снова конвульсивно дёргался, паровоз взвывал, набирал ход, бросая вдоль окон искры, поезд раскачивался и нарастающе гремел… а потом, когда Анчар наконец проснулся, было уже яркое солнечное утро — холодный и свеже отдающий гарью ветер бил в опущенное до упора окно, слепило солнце, отчаянно болела затёкшая на валике шея, а поезд уже мерно чухал мимо каких-то длинных краснокирпичных корпусов, товарных складов. Видимо, это уже был Нижний.
— Генау, генау, точно так, — в ответ на вопрос согласно закивал попутчик Анчара, жовиальный господин с подкрученными усиками, уже нетерпеливо вертевший в руках квитанцию из багажного вагона. Во избежание излишних разговоров Анчар общался с ним на немецком, который господинчик знал паршиво, — это, впрочем, не помешало ему прошлым вечером, ещё Подмосковье не проехавши, обстоятельно изложить сербскому гостю свои взгляды на международную политику, Боснию, Австрию и отважных черногорцев. — Ну, ауфвидерзейн, не знаю, как у вас по-сербски сказать, — попрощался попутчик, поднимаясь с кресла и учтиво поднимая шляпу. — Эс лебе, как говорится, ди руссише-зербише брюдершафт!
Дождавшись, пока господин, а вслед за ним и другие пассажиры вагона первого класса пройдут, поднялся с места и Анчар. Он сразу заметил Лёвина, сойдя с приступки вагона, — они ехали одним поездом, но в разных классах: Лёвин во втором, а Анчар — в первом, в канареечного цвета вагоне, в бархатном полураскладном кресле с большим мягким валиком под шею. Сомнительным удовольствием было отдать семь с полтиной рублей за четыреста вёрст в компании патриотически настроенного господина с подсвистывающим храпом, но делать было нечего — с иностранным паспортом и полным динамита чемоданом в багажной сетке над головой безопаснее всего было ехать первым классом.
Сейчас, на виду у железнодорожных жандармов и носильщиков, они договорились не сходиться, направиться каждый своей дорогой, а встретиться позже, в 12 часов, у памятника Александру II — его, Лёвин помнил из газет, как раз недавно установили на центральной площади Нижнего. Лёвин, свободный в своих действиях до полудня, не оборачиваясь, направился к выходу из вокзала, а Анчар с чемоданом в одной руке и газетой «Московские ведомости» в другой остановился на перроне, выискивая в гомонящей толпе вываливших из поезда пассажиров, встречающих, носильщиков, кондукторов, человека, с которым ему было указано встретиться.
Всю прошедшую от разговора в трактире на Сухаревке до сего дня неделю Анчар ждал ответа от Керенского, который должен был связаться со своими людьми в Поволжье, а те, в свою очередь, с местным боевым отрядом. Система связи была мудрёная, медленная, и вот лишь позавчера Керенский передал Анчару сообщение:
Выезжайте нижний почтовым 18 июля зпт приезде держите руках московские ведомости
А Елизавета Михайловна получила телеграмму от Набрекова и вовсе вчера, и если, уставшая после вчерашней поездки, не зашла бы на почтамт, так и приехал бы из Москвы незнакомец с динамитом, никого на вокзале не встретив.
Но вообще три дня с открытия Ярмарки Елизавета Михайловна провела с пользой. Съездила в Круглово посмотреть дачу — и уже по пути, ожидая дачный пароходик в Бор, поняла, что Круглово будет плохим выбором: вообще любые дачи на левом берегу Волги плохи тем, что в город от них можно добраться только пароходом: в любом случае придётся торчать на пристанях, на виду у матросов, служащих, городовых, дачников, местных шпиков, если и тут такие шныряют. Приметно, плохо. А если на Волге поднимется буря, и низкобортные дачные пароходики не пойдут в рейсы, и придётся пропустить нужный момент? Да, впрочем, и дача в Круглове оказалась уже сдана.
Зато неожиданно нашлась другая возможность — вниз по Волге, около большого села Кстово, располагалось замечательное по красоте пейзажа и двусмысленности названия урочище Великий Враг — широкая, покатым косогором спускающаяся к Волге котловина, действительно разросшийся вширь овраг, со склонами, пересечёнными пыльными дорогами, с бурыми известняковыми обрывами, шапками березовых рощ, борами и широченным, на бесконечные просторы вокруг раскинувшимся видом.
Неудивительно, что такое живописное место было издавна обжито: здесь была старая дворянская усадьба, ранее тонувшая в небрежении, с запущенным садом, ушлым управляющим и пьянчугами-сторожами, ожидавшими своего редко появлявшегося, не любившего это имение хозяина. Но лет пятнадцать назад усадьбу купил нижегородский хлебопромышленник-миллионщик Матвей Башкиров, владелец пристаней и пароходов. Земли у реки он рационально поделил на участки и возвёл на них несколько роскошных дач, а в перестроенной и подновлённой усадьбе устроился сам, фраппируя окружающих обыкновением иногда зачем-то поднимать над усадьбой американский флаг.
Башкировские двухэтажные модерновые дачи на каменном фундаменте, конечно, Елизавете Михайловне не годились, да и не было денег их нанимать; но место стало популярно, и уже без участия Башкирова рядом появились другие, выстроенные местными дачи. Одну такую она и присмотрела — свежерубленый, ещё не почерневший, остро пахнущий горячим жёлтым деревом дом, — ещё не «господская дача», как у Башкировых, уже не крестьянская изба: сруб, с незастекленной верандой с венскими стульями, столом и самоваром, с гостиной с ткаными половицами, плюшевым диваном, барометром в тяжёлой тусклой медной оправе на стене, кубоватым чёрно-лаковым трюмо со старым, тёмным как омут зеркалом и широкими окнами в заросший лопухами сад. Тесноватая, прохладная и тёмная спальня с иконами в красном углу, панцирной кроватью с мягкими пуховыми перинами, ученическим столом и венским стулом. По крутой лесенке из гостиной — совсем пустое чердачное помещение с одним маленьким врезанным в крышу слуховым окном-кукушкой и паутиной по углам. Вместо русской печи в разделяющую зал от спальни стену врезана покрытая кафелем печка с железной плитой сверху.
Сдаёт хозяин кстовской потребиловки — ему принадлежат три одинаковые в рядок стоящие дачи, выстроенные вот только в прошлом году: но что в прошлом, что в этом, говорит Прокофий Савельич, всё плохо нанимают: это леворуция, чтоб этим студентам пусто было, виновата. Он уж, Прокофий Савельич, и цену сбил до невозможности — ну пятнадцать рублёв в месяц, ведь это ж божеская цена. А за шесть гривен в неделю доплаты приказчик из лавки будет каждое утро молоко приносить, а также, по прейскуранту, чего изволите из лавочного товара. Прейскурант — вот он, на стене в рамочке. Видите, тут и табак, и чай, и сахар и керосин: любой каприз, и самим за покупками ходить не надо. А ежели в город соберётесь, то вот, отсюда по дорожке мимо дач и вниз к Волге, там пристань, пароход пять раз в день туда-обратно ходит. Или можно по другой дороге через лесок до Кстова, там на площади весь день извозчики стоят. Так что, рядимся?
И вот, пробегав два дня по дачным окрестностям, Елизавета Михайловна чуть не забыла заходить на почтамт, проверять телеграммы до востребования. Вчера, разморенная от июльской жары, в пыли тридцативёрстной дороги от Кстова до Нижнего, вернулась она в город, чуть не забыв, зашла на почтамт — и получила телеграмму:
19 июля почтовым москвы везут подарок руках московские ведомости
И вот сейчас она стоит на перроне, высматривает нужного человека.