Нашли, что делать и с санями, и с лошадью — посовещавшись, решили оставить их на полпути к Алзамаю, чтобы сбить со следа тех, кто, возможно, пойдёт на поиск пропавшего урядника. Труп Семёна Анчар предложил спалить в паровозной топке, но Кржижановский о таком и слушать не пожелал, решительно замотав головой:
— А пряжки, пуговицы всякие?! — воскликнул он. — Не расплавятся, да пусть и расплавятся, но не исчезнут же! А начнут в депо колосник чистить, найдут, как мне оправдываться прикажете?
На предложение срезать все пуговицы и снять все пряжки машинист даже возмутился:
— Ну уж нет, увольте, увольте, — нервно пристукивая зубами, заявил он, переступая с ноги на ногу в снежной каше. — Мой револьвер, теперь ещё и мой паровоз… нет, я никого сжигать в топке не дам. Вы попросили моей помощи, я вам помог, чего ж ещё… Урядник, господи ты боже мой, урядник… Неужели и правда урядник?
Сумбурно всё получалось, бестолково, — ничего лучше не придумали, как вдвоём подхватить Семёна под мышки и оттащить прочь в тайгу, чтобы оставить там, надеясь, что до весны не найдут. Бестолково взялись, наметили чёрный ельник за избушкой, потащили. Пыхтели, потели, лезли через снег, волокли обмякшую, тяжеленную тушу, с которой падали шапка, рукавицы — возвращались, подбирали. Доволокли до густого ельника, затащили в мрачную чащу. Густо валились с ветвей от любого движения шапки нападавшего снега, колкие иглы лезли в лицо, подвёртывались ноги на невидимых под снегом корягах. Наконец, оглянулись: не было уже видно отсюда ни избушки, ни насыпи. Остановились, тяжело дыша, в снежной мгле, жуткой, как только может быть жутким густой лес зимней ночью. Хотели уже оставить, но Кржижановский вдруг тронул Черехова за рукав и, не говоря ни слова, показал на открывшееся за ельником белое круглое озерцо — маленькое, не более двадцати шагов в поперечнике. Озерцо было уже затянуто льдом и покрыто снегом, но лёд был непрочный ещё, как поняли, попробовав ногой захрустевшую поверхность. Сразу стало ясно — проще будет притопить и оставить подо льдом.
— Камни… — вдруг сказал Кржижановский, присев на корточки, запустив ладони в снег, шаря там. — Камни, камни подвязать, — с дрожью повторил он, подняв взгляд на Черехова. — Как, помните, у Достоевского? А чем подвязывать? — тут же возразил он себе. — Нечем! Кажется, я несу чушь.
Кржижановский оглянулся на труп, лежавший у края ельника, в конце широкой примятой борозды, оставленной при волочении. Семён лежал, раскинув руки и полы тулупа, с безмятежной тупостью уставившись вверх, с бугристым лбом, носом картошкой, сизыми бритыми щеками. Глаза у него были закрыты — видимо, урядник в последний момент зажмурился.
— На середину бы вытащить лучше всего… — с нездоровым оживлением продолжал машинист и попробовал взойти на лёд — тот опасно захрустел. — Нет, не выйдет. Давайте, что ли, с берега катнём вот так, авось…
Катнули. Затащили тело на невысокий, в пару аршин, мёрзлый глинистый обрывчик, повернули на бок, толкнули — и Семён, перекатившись пару раз боком, упал на лёд. Лёд затрещал, пошёл разломами, провалился — но неглубоко было там, под обрывчиком, тело ушло наполовину: широкая спина, вихрастый затылок, полы тулупа, валенки — всё бесстыдно торчало из воды.
— А вот палкой, палкой его! — горячечно воскликнул Кржижановский, походил вокруг, нашёл под снегом сначала один, потом другой корявый сухой дрын, вручил один Черехову и принялся орудовать своим: стоя на обрывчике, он жестом паромщика упирал ветку как шест в бок трупа и пытался сдвинуть на глубину, под лёд. Получалось плохо, получалась какая-то нелепая возня, невероятно глупо это должно было выглядеть со стороны: Кржижановский и Черехов, налегая, толкали корявыми сухими дрынами убитого урядника то в бок, то в бедро, то в шею, то в зад — но тяжело было сдвинуть обвешанную намокшими одеждами, лежащую на неглубоком дне тяжёлую семёнову тушу: плескалась чёрная вода под ветками, крошился слюдянистый ледок, соскальзывали дрыны, плохо поддавалась тяжёлая, не отзывающаяся туша.
Всё-таки кое-как сдвинули Семёна ещё на аршин на глубину — теперь над чугунного цвета водой виднелся только потемневший от воды край овчинного воротника.
— Сойдёт… — сказал Кржижановский, утирая пот со лба. — Сойдёт, а? — обернулся он к Черехову. — Сойдёт! — повторил он сам себе.
Остановились в молчании, глядя на широкую полынью у берега, к краям которой медленно приставали, кружась, мелкие льдинки. Валил густой снег, мучно белела гладь озера, уходила в снежную хмарь кромка берега, торчали чёрные голые прутья подлеска. У ног Кржижановского лежала лохматая шапка Семёна — тот с шуршаньем откинул её ногой прочь, а потом подцепил дрыном, поднял и с бульканьем сунул в полынью под лёд вслед за телом. Молчали, каждый не зная, что сказать.
— Сойдёт, — первым нарушил молчанье Кржижановский. — Сойдёт, сойдёт… — повторил он.
—
Остальное было уже проще. Как условились, на полпути до станции Новый Алзамай выгрузили с дрезины сани, отвязали прозябшую, жалобно ржущую, уже, наверное, обречённую на гибель лошадь, спустили с насыпи, впрягли в сани, оставили — авось кто найдёт, а то и сама по памяти выйдет к станции. В санях Кржижановский обнаружил саблю урядника и только тогда, кажется, окончательно поверил в рассказ Черехова; саблю оставили в санях — пускай лежит где лежит: и так ясно, чья лошадь, чьи сани.
Без гудка, как призрак, как ночной вор, мерно стуча колёсами и сонно ухая поршнями, проехали замершую в обычной зимней спячке, неживую под белой карбидной лампой станцию, заснежённый деревянный перрончик, тёмную кирпичную водокачку с исполинским водопроводным краном, а за ней — глухую серую стенку домика с косо выведенными извёсткой буквами «А.С.А.В.». И только когда миновали последние косые заборы и серые сараи Алзамая, только когда выехали из лесного туннеля на прорезанное насыпью поле, в первый момент показавшееся невообразимо широким и будто залитым слепящим ярким светом, Черехов понял — с Алзамаем кончено, сюда он больше не вернётся.
Кржижановский ещё говорил, — торопливо и подробно объяснял, что Черехову нужно будет делать в Канске, где он его оставит, где у знакомых железнодорожников дождаться пуска линии, как найти на сортировочной товарный состав, идущий на запад, как прятаться от железнодорожных жандармов, что говорить, если поймают, — и Черехов понимал, что всё только начинается, и после года мёртвого алзамайского отшельничества только сейчас-то всё у него и начинается по-настоящему, и всё у него впереди.
И действительно: всё у него было ещё впереди: и беспокойные ночи в мёрзлом товарном вагоне под стук колёс; и тонущая в вечерней синеве Москва в сизых заводских дымках Пресни; и переход границы непроглядной, душной, стрекочущей и полынной галицийской ночью; и эмалированные кувшины и штопаные крахмальные простыни в дешёвых европейских номерах; и каменный умирающий лев, вырубленный в скале под Люцерном; и рекомендательные письма; и знакомства с Виктором Михайловичем, Михаилом Рафаиловичем, библиотечные залы, баллотировки, резолюции; и чтение тонких, скверно отпечатанных брошюр на папиросной бумаге, споры об аграрном вопросе в немецкой пивнушке и хмурый кельнер, показывающий на часы; и тяжёлый нагруженный литературой чемодан; и чухонцы-контрабандисты в балтийских шхерах, спор за деньги, щелчок финского ножа; и хмурые рабочие Балтийского завода, подпольные комитеты в подчердачных квартирах на Выборгской стороне, шифровки для заграницы, визг шрапнели над декабрьской Тверской и снова граница, и снова Швейцария, и опять назад, опять граница, — и много чего ещё было впереди у Черехова, — и было огненным колесом катящееся по России лето 1906 года.