Черехов отвечал, а Семён медленно обернулся в полоборота к пыльной деревянной полке с тёмной каплей видневшейся в полумраке керосиновой лампой, медленно провёл пальцем по стеклу, собирая пыль, и обернулся.
Что-то дикое, совсем не полицейское, а наоборот, разбойничье показалось сейчас в лице Семёна, в глазах его под кустистыми бровями и мохнатой шапкой, в напряжённом полуобороте медвежьей фигуры в тяжёлом, грязной овчиной воротника белеющем тулупе. Насмешливая улыбка спала с лица: упорная работа мысли показалась во взгляде урядника, пока Черехов говорил: Семён отчаянно пытался разобраться в перекрёстной паутине лжи, которой свой затерянный в лесах алзамайский микрокосм оплели он и Шинкевич — два никчёмных, трусливых, злых и лживых человека, отчаянно ненавидящие, презирающие и боящиеся друг друга. Да, именно страх сейчас проскользнул во взгляде Семёна, страх непонятной, не описанной в уставах и уложениях, преступной власти, которой обладал Шинкевич, странной силы жалкого человечка, вряд ли умеющего с размаху дать по зубам, но способного уговорить других — Черехова, Сикорского, писаря Меркула, десятских — пойти на преступление: обмануть Семёна, наврать ему, а то и завести, скажем, ненавистного, пьяного, нелюбимого всеми в Алзамае урядника в тайгу, чтобы там окружить и прикончить.
— О как оно! — вдруг прежним, с глуминкой, тоном воскликнул Семён, косо ощерившись. — Да тебе, я чай, медаль выдать надобно! Ишь как помог! Это славно ты мне помог: мне помощники нужны! Что теперь, спрашиваешь? А теперь, Лёшка, будешь ты мне помощник! Так-то!
Жутковато выл ветер за бревенчатой стеной, мелко постукивали ставни о раму, ледяной порыв занёс в сенцы пригорошню снега через распахнутую входную дверь. Вдруг однообразный свист ветра гулко прорезал паровозный гудок.
— Слышь, — поднял руку в рукавице Семён. — Зовёт. Пошли, пошли. Здесь чего делать? Вот до станции доедем, отпустим говоруна этого, а там решим, как с Лёвкой поступать. Никуда он всё одно не делся. Да и не денется…
Семён повернулся и грузно вышел наружу.