Подпольщики подоспели к Макарьевской часовне как раз к поднятию флагов — протодьякон Александро-Невского собора в тяжёлой тускло блестевшей золотом рясе уже заканчивал молебен, глубоким басом разнося многие лета царствующему дому, торжественно и важно махнул кропилом на спущенный ярмарочный флаг у основания полосатого флагштока. Затем протодьякон вместе с помощником, несшим за ним чашу со святой водой, пыхтя перешёл к другому флагштоку, где стоявший навытяжку солдат держал государственный флаг. Из распахнутых как зёв топки дверей часовни протяжно гудел хор, оркестр же пока молчал.
Ласковый ветерок, задувавший с волжского простора на палубу «Пушкина», досюда, кажется, то ли не долетал, а то ли перестал. Волнами плыл жаркий воздух над полной народом площадью, мелко трепетали веера, поднимались над головами дам белые бахромистые зонтики, пот тёк по шеям под жёсткие, режущие крахмальные воротники горожан, раскрасневшиеся, с выражением тупого страдания стояли шпалерой по обе стороны часовни солдаты сводного батальона. Губернатор, вице, градоначальник, члены ярмарочного комитета, архиереи толпились сверкающей золотом и серебром кучкой на устланном красным сукном подмосте, и во взгляде Фредерикса чувствовалось то же сдерживаемое нетерпение окончания долгого, монотонного, скучнейшего молебна, этой непонятной большинству и неприятной всем церемонии. От жары страдали все: и стоически изнемогающий Фредерикс, и промакивающий платочком красную шею Бирюков, и Левицкий, щурившийся от попадающего в глаза со лба пота, и протодьякон в своей тяжелой и душной как пуховое одеяло ризе, который и рад был бы быстрей покончить со всем этим и вместе с остальными отправиться на торжественный завтрак в Гербовый зал Главного дома, где ждут уже всех на белых скатертях и запотевшее шампанское в ведёрках, и освежающий лафит из погреба, и замороженные фрукты, и паюсная икра на колотом льду, и все те прочие вещи, о которых невозможно прекратить думать, тягостно ожидая поднятия флагов: и никто не мог поторопить протодьякона, и сам протодьякон не мог быстрее делать положенные вещи, и продолжал он медленно, распевно, невыразительно произносить полупонятные слова, опускать кропило в чашу с водой, выученным плавным движением веером разбрызгивать сверкающие капли.
Наконец, окроплён был и государственный флаг; протодьякон с помощником отошли к паперти часовни, Фредерикс облегчённо поднял руку в лайковой перчатке, и флаги с обеих сторон часовни поползли вверх по увенчанным двухглавыми орлами полосатым флагштокам. Бирюков и Левицкий прекратили перешёптываться; все, кажется, и о жаре позабыв на мгновение, обернулись на флаги, все смотрели, как медленно ползут они вверх. Смотрели с мачт стоявших на Оке судов, смотрели из окон Главного дома, глядели, прикладывая ладонь козырьком, облепившие деревья мальчишки, во весь рост поднявшись на передках своих колясок, наблюдали за поднятием флагов стоявшие за толпой извозчики.
Подъём флагов был не только важной ярмарочной церемонией, но и стародавней приметой, по которой торговый люд, а вместе с ним и остальные, определяли, какова ярмарка будет в этом году: если оба флага, поднявшись, свиснут без движения — ярмарке быть плохой, небойкой, невыгодной для всех; но если в короткое время после подъёма налетит-таки ветер и взметнёт флаги, значение имело, в какую сторону их потянет: если к Оке, в сторону города — прибыли ждать в первую очередь нижегородским купцам, а значит, и ярмарка будет прибыльной, но деловой, спокойной, а если к Главному дому, барыши получат московские и рыбинские купцы — а это означает, быть ярмарке разгульной, пьяной.
Оба флага, безвольно вися в недвижном горячем воздухе, медленно ползли вверх, медленно вслед за ними поднимались взгляды собравшихся, приставили музыканты оркестра губы к мундштукам, готовясь уже грянуть, — и тут произошло странное: левый, ярмарочный флаг всё полз и полз вверх, а правый, государственный, вдруг остановился на полпути. Солдат у флагштока пробовал крутить ручку, но что-то не поддавалось, заело что-то в механизме; солдат взялся за тросик, потянул его, подёргал, сильней подёргал — но триколор вверх не шёл. Ярмарочный флаг уже поднялся до полной высоты, слабо трепетнув, развернулся, но никто и не заметил, в какую сторону, — все смотрели на замерший на полпути триколор. По толпе разнёсся глухой шёпот. Музыканты оркестра с мундштуками у губ по-бараньи глядели на капельмейстера; капельмейстер, уже готовый взмахнуть руками, вопросительно обернулся к начальству; Бирюков наклонился к Левицкому, тот оглянулся на Фредерикса. Фредерикс, не меняя выражения, глядел на флаг застывшим взглядом, будто пытаясь сдвинуть его усилием мысли. Солдат у флагштока, не зная, что делать, беспомощно дёргал за тросик. Долгие, бесконечно долгие секунды это продолжалось, пока наконец, губернатор медленно не обернулся к застывшему в священном ужасе капельмейстеру и не кивнул нервно.
Капельмейстер тут же пришёл в движение как пружинный болванчик: энергично взмахнул руками, оркестр с готовностью заунывно грянул «Коль славен», и в один момент всё будто разрядилось, будто снова пошло замершее было на минуту время, — толпа нестройно, но бойко, с облегчением трижды разразилась «Ура!», вслед за ярмарочным поползли вверг флаги на мачтах окских судов, в пустое пространство внутри шпалеры солдат шумно потекли со всех сторон собирающиеся участвовать в продолжении крестного хода обратно к Староярмарочному собору люди, поднялись над толпой золотые хоругви. Потянулись вниз с помоста, друг друга пропуская, и высокие чины: спустился по лестнице Фредерикс вместе с председателем ярмарочного комитета Калашниковым, за ним хмурый Бирюков. Чуть задержался на помосте Левицкий, важно оглядывая толпу: задержал за рукав какого-то штатского чиновника, по виду — особых поручений, показал на злосчастный флагшток. А у флагштока тем временем уж собралась небольшая кучка — офицеры в белых мундирах, городовой, какой-то по виду купец, видимо из ярмарочного комитета — и только сейчас в группке собравшихся под флагштоком вновь показался растворившийся было в толпе ротмистр Трещенков. Какой-то незнакомый пехотный офицер дёргал заклинившую ручку механизма, другой расспрашивал побелевшего от ужаса поднимавшего флаг солдата: Трещенков обратился к этому офицеру, деликатно остранил его и сам начал расспрашивать о чём-то несчастного солдата, по рыбьи пучившего глаза.