Просмотр сообщения в игре «Эсер без бомбы — не эсер»

Елизавета Михайловна говорила, а со стороны Главного дома тем временем донёсся нестройный шум, оживление толпы. Отсюда не было видно, но надо думать, именно сейчас на деревянный украшенный трёхцветными полотнищами и гирляндами цветов помост входили, блестя погонами, орденами, яркими лентами и галунами на мундирах, важные и надутые, те, которые, Елизавета Михайловна знала, прошлой зимой, охваченные ужасом, слали в Петербург одну за другой панические телеграммы и гнали, гнали городовых и казаков на рабочие кварталы Сормова.

Сормово было рабочим посёлком в десяти вёрстах от города, на волжском берегу за Ярмаркой. Здесь находились сразу несколько заводов — механический, чугуно- и сталелитейные, судо- и паровозостроительные: всего до десяти тысяч рабочих там жили и трудились за 10—40 рублей в месяц.



Сормово начало бурлить с самого начала 1905 года, и чем дальше, тем больше бурлило: местные комитеты — преимущественно большевистские, но и эсеровские тоже — расклеивали по кирпичным стенам листовки, вывешивали красные флаги в цехах. Осенью на заводах организовали совет рабочих депутатов, милицию, рабочий суд. В суд сразу потянулись с жалобами цеховые, служащие железной дороги, крестьяне окрестных деревень: тут можно было найти справедливость. В ноябре рабочие судили начальника сормовской железнодорожной станции за жестокость и мздоимство и приговорили его к следующему наказанию: надеть на голову мешок с графитной пылью, посадить в тачку, вывезти на свалку и там оставить, более на службу не пускать. Приговор был приведён в исполнение под хохот и улюлюканье толпы.

Чем дальше, тем более было понятно, что дело идёт к восстанию. В листовках открыто призывали готовиться к вооружённой борьбе, рабочие занимали горна и точила, ковали ножи и кинжалы; другие собирали зажигательные фугасы и ударные бомбы-македонки; какие-то умельцы изготовили даже настоящую лёгкую пушку. В цехах мутные типчики из города, не таясь, приторговывали оружием: рабочие отдавали месячное жалованье за смит-вессон или браунинг. Ежедневно в заводской столовой-читальне проходили митинги, ставились спектакли на революционные темы, распевались песни. Вооружённая заводская милиция стреляла в городовых, пристав прятался в части, начальство заперлось по канцеляриям, губернатор и жандармы боялись появиться в Сормове. И заводские, и власти понимали, что столкновения не избежать, и готовились к нему.


И вот, двенадцатого декабря, когда в Москве уже полыхала обросшая баррикадами Пресня, по заводскому гудку рабочие собрались на общую стачку. Остановились заводы, фабрики, типографии, мастерские, телефон, телеграф, в городе встали трамваи, закрылись банки, аптеки, управы. Сормовцы захватили поселковую электростанцию, обесточили все предприятия. По центральной улице посёлка по направлению в город пошла, распевая «Марсельезу», многотысячная демонстрация под красными флагами. На окраинах посёлка им выдвинулись исправник с казаками. Власти, ещё не до конца поняв, что произошло, попытались рассеять толпу, но не учли, что у каждого второго рабочего был или револьвер в кармане, или бомба за пазухой.

Завязалась перестрелка — рабочим не удалось пробиться из Сормова в город, полиции — рассеять рабочих. В нескольких верстах от Сормова, в нижегородском пригороде Кунавино, боевая дружина большевиков-железнодорожников захватила Московский вокзал, парализовав пассажирское сообщение. На сормовских улицах начали расти баррикады, столовая превратилась в штаб восстания. Власти нагнали в Сормово всех, кого сумели собрать, — городовых, жандармов, казаков, пожарных с топорами. Эта разношёрстая команда пошла было на штурм главной баррикады — с неё полетели бомбы, раздались выстрелы, а с второго этажа школы-столовой неожиданно начала палить самодельная пушка. Не ждавшие такого отпора власти отступили, потеряв несколько человек убитыми, и стали ждать подкреплений.


Обе стороны провели холодную декабрьскую ночь, готовясь к новому бою: большевики спешно организовали единый штаб восстания, лазарет, строили новые баррикады, вынося из зданий мебель, накидывая кучами дрова и обливая всё это водой, минировали самодельными фугасами обочины. Мёрзшие на окраинах посёлка пожарные, полицейские и казаки ждали прибытия артиллерии.



Морозным утром следующего дня штаб восстания приказал всем, не имеющим огнестрельного оружия, покинуть Сормово. Артиллерийский обстрел ожидаемо начался на рассвете: власти били сначала навесом по окружающим баррикады зданиям, затем, подавив самодельную пушку повстанцев, придвинулись и стали расстреливать главную баррикаду прямой наводкой. Несколько раз полиция с казаками ходили в наступление на соседние с баррикадой здания, несколько раз брали штаб восстания — народную столовую — и каждый раз были выбиты оттуда контратакой рабочих с бомбами и револьверами. Сормовцы продолжали биться до вечера — только тогда, когда главная баррикада уже зияла дырами, а окрестные здания были разбиты, штаб, наконец, принял решение прятать арсенал и разбегаться по окрестным лесам.

И тут, когда повстанцы уже отхлынули с главной баррикады, и власти осторожно двинулись на приступ — впереди пожарные с топорами, расчищающие заграждения, за ними вооружённые городовые с казаками, — сормовцы преподнесли последний сюрприз: под ногами у наступавших взорвались заложенные накануне фугасы. Ничего не понявшие полицейские в беспорядке откатились назад, от страха принялись заново обстреливать пустую баррикаду, полуразрушенную школу — и это дало время большинству рабочих скрыться.

Наконец, городовые с казачьём, набравшись смелости, всё же одолели покинутую баррикаду, заняли пустой штаб восстания, пустой лазарет. Закоченевшие на второй день на трескучем декабрьском морозе, они тут же накинулись на спирт, которого в избытке там было, и пьяные уже принялись обливать баррикады найденным там же керосином, поджигать их — это было легче, чем разбирать. Кого ловили — стреляли на месте, не выясняя, кто, зачем. Чудовищными кострами запылало разбитое артиллерией Сормово, в котором среди остовов печей и раскиданных по снегу кусков кровельного железа пировали пьяные победители; прятались по окрестным лесам рабочие, укрывали по квартирам раненых.

На следующий день было покончено и с большевистским отрядом, засевшим на вокзале: его также долго, с похмельным упорством расстреливали из артиллерии, не щадя здания, не щадя и окрестных кварталов, куда попадали перелёты. После нескольких часов обстрела большевики сложили оружие.

Сразу же вслед за тем в губернии было объявлено положение чрезвычайной охраны — был введён комендантский час, начались повальные обыски и аресты. Некоторых задержанных городовые убивали на месте, не доводя до части. Заводы объявили локаут: все рабочие были разом уволены, а заново начали принимать лишь не замеченных в беспорядках. На этом положении притихшее, прибитое Сормово продолжало жить полгода, до нынешнего июня.

Кого же было винить в расправе над сормовцами, кто более всех заслуживал бомбы? Было несколько кандидатур.

Во-первых, конечно, это был действительный статский советник барон Константин Платонович Фредерикс, нижегородский губернатор, двоюродный брат министра императорского двора.

Вторым в списке — но скорее по формальной должности, а не по действительной важности был вице-губернатор, штабс-капитан Сергей Иванович Бирюков:


А вот кто действительно, не по должности, а по делам заслуживал бомбу — так это ротмистр Николай Викторович Трещенков, начальник нижегородского охранного отделения, руководитель многочисленного штата нижегородских филёров, провокаторов и перлюстраторов переписки.


Ну и, наконец, четвёртым был бывший коллега, а теперь конкурент Трещенкова — начальник губернского жандармского отделения генерал-майор Антон Иванович Левицкий.