Втроём прошли к прицепленной за тендером дрезине, Семён принялся выпрягать из саней лошадь, снимать хомут, Черехов с Кржижановским, взялись за лёгкие сани с боков, поднатужившись, подняли, пристроили поперёк дрезины, одним полозом на скамью, другим внизу, вдоль скамьи. Рядом с санями сложили оглобли.
— Перевернуть бы полозьями вверх, — показывая на сани, говорил запыхавшийся Кржижановский, — и вот эдак надеть их сверху на скамейку — крепче держались бы!
— Не надо переворачивать, — вдруг подал голос Семён с хомутом в руке и строже повторил. — Не надо переворачивать.
— Так свалятся ж! — недоуменно воскликнул машинист.
— Авось не свалятся… — хмуро буркнул Семён и, улучив момент, зыркнул на Алексея — не вздумай выдать меня, мол.
— Ну смотрите! — беззаботно воскликнул Кржижановский. — Выпадут, сами потом их ищите, я останавливаться не стану.
Привязали освобождённую из хомута лошадь. Машинист с обезьяньей ловкостью вскарабкался по рифлёным ступенькам в кабину, распахнул дверцу.
— Прошу! — крикнул он сверху. — Сейчас, пока стоим, я угля в лоток накидаю и поедем!
В скупо освещённой подвешенным с левого бока фонарём кабине паровоза было тепло и грязно: меж продолговатых окошек по краям выступала полусфера задней стенки котла; между замысловато сплетёнными вокруг неё трубами помещались красные маховики, разноцветные ручки клапанов, застекленные заляпанные пальцами циферблаты с дрожащими стрелками, тяжёлый замасленный гаечный ключ в петле. На тетрадном листочке под окном крупными буквами были выведены загадочные надписи «Залей буксы» и «Не сифонь до баланца!». Под котлом на слякотном полу в ряд были выстроены маслёнки в жирных потёках — от совсем маленьких до огромной, размером с полувёдерный самовар, а подле них — зелёный железный сундучок с ручкой. Сбоку, у продолговатого смотрящего вперёд окошка было покрытое кожей сиденье, на спинке которого висел полушубок с овечьим воротником. С потолка свисала бечёвка, вроде бандерольной, и Семён, забравшийся в кабину вслед за Алексеем и с удивлением рассматривавший устройство кабины, взялся и тихонько потянул. Сверху надрывно засвистело, и Семён тут же отпустил верёвочку.
— Не надо ничего трогать, пожалуйста! — раздался голос из тендера. Кржижановский, вылезши через заднюю дверь кабины, сейчас ломом колупал мёрзлую заснеженную гору угля. Закончив с этим, он косо вогнал лом в уголь, подобрал лопату и принялся быстро перекидывать чёрные камни в лоток у задней стенки кабины.
— Он меня за Сикорского принял, — тихо, сквозь зубы сказал Семён, скосившись в открытую заднюю дверь и запустив руку за пазуху. — У меня револьвер здесь. Пускай довезёт, там отпустим. А будешь с ним говорить, что я не услышу, — тебе первая пуля. Понял?
Заполнив лоток, машинист вернулся с лопатой в кабину, закрыл дверь и, прислонив лопату к стенке, нагнувшись, наклонился к одному из циферблатов, постукивая почерневшим ногтем по стеклу.
— Ай-я-яй, — покачал он головой. — Ну ничего, сейчас пошуруем да просифоним, всё как надо будет!
Машинист дёрнул за рычаг, с грохотом распахнув створки шуровки-зёва топки, в в оранжевом пламени которой перламутром мерцал догорающий уголь, и принялся ловко, точными движениями теннисного игрока, заносить лопату в открытый зёв и веером разбрасывать уголь по внутренности топки.
— Достаточно! — сказал он, отставил лопату в сторону, поднял рычаг, с лязгом закрыв створки шуровки, и до упора отвернул какой-то клапан. — А сейчас будет баланец! — торжественно сказал он и как фокусник поднял грязный палец. — Пять, шесть, семь… вот! Баланец! — лихо щёлкнул он пальцами… и ничего не случилось. — Ну, сейчас! — нетерпеливо повторил Кржижановский, — вот, вот, ну-у-у, сейчас… — и тут из-под пола раздался оглушительный, густой и низкий рёв. Кржижановский медленно прикрыл клапан — рёв, постепенно притихая, перешёл в свист и, наконец, умолк.
— Вот, это баланец. Сифонить до его открывания запрещено, — с удовольствием пояснил машинист, уселся на стул, вытер пальцы до черноты засаленной тряпкой и потянул ещё какую-то ручку. С шипением повалили клубы пара из-под брюха машины, паровоз дёрнулся и покатил вперёд, застукали колёса. Выглянув в залепленное снегом окно, Алексей видел, как чёрная туша медленно движется по снежному валу насыпи, как в конусе мощного лобового фонаря, ясными линиями выделяясь, навстречу несётся бесконечный рой снежинок, как бросает искры труба с нелепым широким раструбом.
— А вы, между прочим, избушку-то Шинкевича проехали, — пояснил Кржижановский, откинувшись на спинку своего сиденья и небрежно положив руку на подлокотник. — Крепко проехали причём, версты на три. Мда-с. А вы, Павел Алексеевич, тоже социал-демократ?
— Нет, я народник, — неожиданно гладко ответил Семён.
— А-а-а, — заулыбался Кржижановский, — общинный социализм, товарищеское производство… Знаем, знаем, проходили.
— А чего ж в общине плохого? — настороженно спросил Семён.
— Да много чего, — легко сказал машинист. — Вы в тутошней глуши, небось, и Маркса позабыли, если и читали?
— Как-то не до него, — хмуро ответил Семён.
— Вот-вот! А надо бы, надо бы освежить в памяти, чтоб вы поняли, какая сила — марксизм! Наших марксистов возьмите, Плеханова того же. На Герцене-то с Чернышевским вы в двадцатый век не въедете! И вообще, народничество ваше, революционный этот социализм, — это что? Это вон, — ткнул он пальцем себе за спину, — крестьянские санки да кобылка, которая еле везёт. И везёт к тому же не туда! А марксизм, марксизм — это вот! — хлопнул он по горячей железной стенке котла. — Но вы извините меня, Павел Алексеевич, я просто люблю поговорить, а тут, в этом Нижнеудинске, поговорить совершенно не с кем. Вот в Минусинске, вот там, я вам скажу, был кружок так кружок! А тут я с ума схожу просто. Всё есть, работа хорошая, живу как сыр в масле — а поговорить не с кем! Да, а вы, Алексей Николаевич, каких взглядов придерживаетесь? Тоже народник?