- Кто? - спрашивает будничным тоном. Играют желваки.— Свои, — глухо донеслось из-за двери. Макар Ильич осторожно отворил. За дверью стоял вчерашний проводивший его до гостиницы знакомый. Поздоровались. Шаховской сообщил, что организатор группы ждёт на пароходе и предложил, не мешкая, туда и отправиться. Так и поступили.
Спустившись в вестибюль «Волжско-камского подворья», Макар Ильич отметил, что на большой доске рядом со стойкой портье напротив номера его комнаты уже выведено мелом — «Макаръ Ильинъ Насыровъ»: имя пришлось сообщить вчера вечером при заселении. На вопрос, зачем это нужно, портье тогда скучающе ответил: «Правила в этом году такие… Все имена должны быть записаны» — и кивнул на доску, почти ещё пустую. На вопрос Макара Ильича, так ли это во всех гостиницах, Шаховской подтвердил, что да, и у него в номерах так же — только вместо общей доски на дверях каждого номера висят отдельные.
Вестибюль тем временем был пылен и пуст — настежь были распахнуты входные двери, через которые задувал тёплый пыльный ветерок, солнце ярко и косо сквозило через высокие вымытые окна, пустовали продавленные кожаные диваны вдоль стен. Казалось, вся гостиница вымерла — заперты были двери в подсобные помещения, широкие двустворчатые двери ресторана, гулко отдавались шаги по паркету. Видно, все пошли на открытие Ярмарки.
Пусто было и на широкой улице, куда подпольщики вышли — закрыты ещё ставнями были лавки, не было ни газетчиков на углах, ни разносчиков папирос и галантерейной мелочёвки, ни мороженщиков с бадьями на телегах, ни праздношатающегося люда — только в одну лавку, где, видимо, не успели вовремя разобрать товар, работники под присмотром приказчика в жилетке заносили тюки из сваленной на тротуаре кучи. А вокруг в воздухе гремело и звенело — колокола всё били, колотили, надрывались, будто отчаянно пытаясь заставить людей радоваться, веселиться, поверить, что всё по-старому, что всё как десять, двадцать, сто лет назад.
Шаховской и Насыров по пустым улицам обошли столпотворение у Главного дома и часовни и вышли на пристань, где сейчас стояли два парохода — здоровенная, в половину пристани вытянувшаяся «Марианна» пермского общества братьев Каменских и лилипутом казавшийся на её фоне краснобортый самолётовский «Пушкин».
Как и другие пароходы общества «Самолёт», «Пушкин» не отличался ни размерами, ни роскошью, — «Самолёты» знамениты были в первую очередь своей скоростью. Пароходы у них были все такие — заграничной постройки, небольшие, шустрые, управляемые по-разински отчаянными капитанами, которых собирали по всей Волге — с Керженца, с казанского Услона, с самарской Луки, а то переманивали и из военного флота. Эти могли пароход и посадить на мель, обходя конкурента на самом полном, и столкнуть в тумане с нагруженной лесом беляной, а лет двадцать назад даже умудрились спалить один вместе с пассажирами на борту, — но уж если привозили без происшествий, то на час-другой раньше, чем конкурирующие общества. Неудивительно поэтому, что респектабельные путешественники «Самолётов» сторонились, зато вечно спешащие коммивояжёры, всякий торговый люд предпочитали именно их. И рестораны на «Самолётах» поэтому были соответствующие: недорогие, без изысков вроде телятины маренго или котлет марешаль из дичи, по рублю с лишним за порцию, — но сытный бифштекс, стерляжью уху, ботвинью или баранье рагу здесь всегда можно было найти, и за умеренную цену.
Елизавета Михайловна поднялась по сходням на борт, прошла в ресторан на верхней палубе. В тёмном пустом салоне её встретил лакей-татарин, щекастый и бритый, и сообщил, что тут столики пока не накрыты, и предложил пройти на палубу. Елизавета Михайловна вышла на белую, блестящую начищенной медью и латунью площадку под навесом на носу судна, уселась за покрытый белоснежной скатертью столик. Оказалось, она была не одна — через пару пустых столиков от неё сидела пара человек, по виду купцов не самых строгих православных нравов, — несмотря на ранний час, перед ними в окружении тарелок и блюдец уже стоял полупустой посверкивающий на солнце графинчик. Заказав и вскоре получив порцию кофе с белыми сухарями*, Елизавета Михайловна прислушалась к громкому разговору купцов, не обративших на новую посетительницу внимания.
— Он мне, стало быть, деньги-то выдаёт, — захлёбываясь восторгом, жестикулируя, рассказывал один — равного с Панафигиной возраста, одетый дорого, по-новому, как сейчас полюбили купцы: в кремовом костюме с отложным воротничком, соломенной шляпой-канотье на коленке, — начал, стало быть, вексель оформлять. Так я гляжу, у меня аж глаза повылазили! Я стою и аж вот весь потом изошёл, лишь бы виду не показать, лишь бы тот не заметил!
— Что, сумму не ту вписал? — хмуро поинтерсовался второй, лет сорока, с выдающимся брюшком с золотой цепочкой, в сапогах.
— Да нет, Бог с тобой, — счастливо откинулся на стуле первый, — чтоб наш-то Фёдор Игнатьич неправильно сумму вписал? Он из ума-то ещё не выжил, у него ум поострей нашего с тобой, брат Фома. Ум-то острый, а вот глазенапы, — хитро прищурился он, — не те уже, ой не те! У него там в бюро, — наклонился он к собеседнику, — стопка вексельных бланков разного достоинства. Ну знаешь, на пятьдесят рублей герб, на сто рублей герб, на тысячу, на пять тысяч. И вот он берёт — и пишет мне вексель на три тысячи на тысячном бланке! А такой вексель, брат Фома, ни один банк не перекупит и ни один нотариус его не протестует! Погорел наш Фёдор Игнатьич, погорел на три тысячи только что! — говоривший захохотал, хлопнул ладонью по скатерти — шляпа слетела с колена, но тут же была проворно подхвачена. Брат Фома, однако, радости по поводу неверно оформленного векселя не разделял.
— Фёдор Игнатьич староват стал, — степенно сказал он, цепляя вилкой прозрачный розовый кусок балыка, — это так. А ты по векселю всё ж уплати, как срок придёт.
— Что это я буду платить? — возмутился векселедатель. — Не я ошибся, он ошибся!
— Он у тебя вексель без поручительства взял? — подозрительно спросил брат Фома.
— Ну… — непонимающе ответил его собеседник. — Так ему что эти три тысячи-то? Он и не подумал поручителей требовать!
— То-то и ну… — нравоучительно протянул брат Фома, положил толстую руку приятелю на плечо и, оглянувшись на Елизавету Михайловну, понизил голос и с видом познавшего жизнь мудреца принялся что-то объяснять.
Елизавета Михайловна перевела взгляд с купцов на открывающуюся с высоты второй палубы панораму Ярмарки — белёные с широкими зелёными воротами пакгаузы у пристани, на выглядывающий из-за них яичного цвета шатёр собора, на разномастное скопление домов ещё дальше — двух-, трёхэтажных, красных, белых, завешанных кричащей рекламой, крытых белой или уже рыжей жестью, и две встающие над крышами тростинки — пустые пока флагштоки перед Главным домом. Колокола всё звенели, уже размеренней, монотонней, будто уставая. Пуста была пристань, задувал ветерок, трепля края скатерти. Через опущенные окна можно было видеть, как внутри ходит по пустому, очень тёмному в ярком полуденном свете салону лакей-татарин, с хлопком расправляя и ловко накрывая столы свежими скатертями, со стуком расставляя стулья. Вдруг дверь салона отворилась, и внутри появились двое — Шаховской и вчерашний солдат с пристани. Татарин остановился, отложил скатерть и направился к посетителям.
— Чем могу служить-с? — обратился он к вошедшим, медленно и демонстративно окинув взглядом Макара Ильича — картуз, расстёгнутую тужурку, подпоясанную белую рубаху.