Щурясь от ясного, хоть и вечернего, солнца, молодой человек смотрел на прибывающие суда. Проще простого было бы поднести ладонь козырьком ко лбу, но что-то было неправильное в том, будто признаешь над собой какую-то высшую власть, в попытке от нее заслониться. Впрочем, в ту же секунду, как Георгий вскользь обдумал эту мысль, неожиданно сильно зачесался нос (вероятно, былинка какая щекотнула) - и тут уж терпи сколько хочешь, а почешешь все равно. Что, собственно, Шаховской и сделал, отбросив в сторону размышления о власти и прочем. Руку, однако, все равно не поднял: уже из простого упрямства.
Стояли уже довольно долго, и причина тому была весьма основательная: уж лучше раньше прийти и дожидаться, чем взять и опоздать да с концами. И вот Георгий, остро ощущавший, сколь неприличным было его молчание, старательно делал вид, будто положение дозволяет игнорировать этикет. Изо всех сил он стремился занять свои мысли чем-то иным, и уже не первую минуту рассматривал могучих речных перевозчиков, размышляя сперва, куда бы лучше поместить бомбу и какого качества, чтобы взрыв был мощнее. А затем тут же брал прямо противоположное направление, раздумывая, каким способом можно было бы спасти как можно больше пассажиров и членов команды в случае катастрофы...
- Вот вам, Елизавета Михайловна, пожалуйте! Пароход прибывает, - обратил внимание своей спутницы на "Царя" Шаховской. Произнес он эти слова скорее хмуро, не особенно умело пряча некую робость, неизменно возникавшую при необходимости общения с Панафигиной, а необходимость сия возникала довольно часто с тех самых пор, как Георгий Евстигнеевич попал под влияние этой незаурядной во многих отношениях особы.
Что выгнало его из Первопрестольной? Рассуждать на эту тему хорошо долгими осенними вечерами, тогда же, когда любят страдать обострениями всякого рода неврастеники, столь привязанные к французским романам. Шаховской заставлял себя отдаляться от высоких, эфирных материй, приучая разум оперировать фактами: твердыми, жесткими, бескомпромиссными. Георгий стал трижды отверженным: их род растерял все свое состояние, он сам избрал лекарское дело, недостойное дворянина, и убеждения, навсегда изгнавшие его из высшего света.
Именно в таком порядке.
Порицаемый отцом, он искал правильный путь, и обнаружил, что в родных краях его не найти. Не там, где самый уважаемый доктор сморкается в тот же передник, о который после руки вытирает. А вот Арзамасская "глушь", куда Георгий взял направление из Земского управления, оказалась как нельзя кстати. Получить возможность обсуждать медицинские вопросы со столь уважаемым доктором, каким знали Михаила Панафигина, вдали от осуждения - это ли не радость?
И случилось же так, что Шаховской получил гораздо больше ответов, чем собирался вначале. "Лиза", как ласково называл ее отец (сам Георгий даже представить себе не мог, чтобы назвать ее иначе, кроме как "Елизаветой Михайловной"), оказалась дамой весьма умной, проницательной и убедительной. Смесь столь же опасная, как и те, которые нынче создает и сам Георгий Евстигнеевич. Она крайне умело разглядела в нехитрой судьбе нового лекаря вопросы, которыми он задавался тогда каждый день - и предложила решение. Решение, которое он просто не мог не поддержать.
И вот сейчас стояли они на берегу Волги, огромной, словно небольшое море. В Нижнем Новгороде, который был для Шаховского чужим. Посреди времени, изменяющегося столь стремительно, что Георгий не поспевал за ним, осознавал лишь, что необходимо стараться хоть сколь-нибудь ему соответствовать...
Эх, чаю бы сейчас, да с лимончиком. И сам не заметил, как вслух это сказал.