20:18 14.07.1906
Нижний Новгород,
Семинарская площадь
+23 °С, ясно
К ПАРТИЙНЫМ ОРГАНИЗАЦИЯМ
Принимая во внимание неизбежное всенародное возбуждение, связанное с роспуском Государственной Думы, учитывая то впечатление на народные массы, которые должны произвести обращения к народу Государственной Думы, Трудовой Группы Центральный Комитет П. С.-Р. считает неизбежным немедленно объявить и начать открытую войну с правительством.
ссылка
Глянцевито-серая, отсвечивающая закатным солнцем Волга, шершавая от волн, пересечённая змейками ветра и стрелками, расходящимися от почти недвижных издали, с высокого волжского бугра пароходов. Чёрные пятна островов, а за рекой — тёмная бесконечность лесов, с редкими огоньками (вон Бор, вон Телятино), — но сколь ничтожны эти одинокие огоньки среди нескончаемой бездны лесов, которые, знаешь, тянутся за пологим горизонтом до Печоры, до Архангельска, и легко поверить, что где-то там в тёмной костромской чащобе ещё бродят призрачные, заведённые в непролазные дебри Сусаниным польские полки, и не выбраться им отсюда никогда.
Не выбраться никогда и нам. Надёжно храним мы молчаньем сии священные дебри. Это Россия, это наше отечество. Смерть неизбежна, как неизбежен мягко багровеющий над Ярмаркой закат. Смерть сладка, как тёплый мягкий ветер, пахнущий речной водой и дымом. И так в оцепенении стоим мы над рекой, а вокруг огненным колесом катится пылающее лето 1906 года.
Ошалелому лету предшествовала не менее безумная весна. Этой весной съезжались в Таврический дворец выборные первого в истории русского парламента. Под аплодисменты восторженно встречавшей толпы шли в зал заседаний франтоватые кадеты в золотых пенсне, хмурые бородатые социалисты, настороженно разглядывающие галереи выборные от крестьян в смазных сапогах, особнячком держащиеся поляки. Эти люди шли в парламент не как на службу, а как на баррикады, и не сотрудничать собирались с правительством, а гнуть и ломать его под себя.
Семьдесят два дня под оглушительное шуршание стенографических карандашей с галёрки яростно громили думцы правительство, будто уж и не с ним, а друг с другом состязаясь, кто смелей предложит закон, кто язвительней ругнёт власть. С трибуны говорили о сотнях убитых в беспорядках городовых — с мест кричали «мало!» В частных разговорах думцы уже сравнивали свой парламент с Генеральными Штатами и говорили, что недалёк уже тот день, когда и они соберутся в зале для игры в мяч. Презираемый всеми первый министр Горемыкин, с говорящей фамилией как из Грибоедова и нелепейшими бакенбардами, орденоносный идиот, в смятении отмалчивался и, за неумением придумать ничего лучше, притворялся, что Думы не существует. Над ним злобно и брезгливо хохотали. Вылезшие как грибы после дождя сатирические издания наперебой глумились над премьером и растительностью на его лице.
И не могло это искрящее напряжение, эта нарастающая ненависть парламента к правительству, а правительства к парламенту ни во что не вылиться, должно было в конце концов хлопнуть, как хлопает надуваемый воздушный шарик. И вот — хлопнуло неделю назад, ко всеобщему ошеломлению: царь одним махом разогнал Думу и отправил в отставку первого министра. Демократически настроенные горожане вырывали газеты с аршинными заголовками из рук мальчишек-разносчиков, вглядывались в пляшущие буквы передовиц, хватались за головы. Это был октябрь 1905 года наоборот — как ошеломительны были все те свободы, свалившиеся на голову прошлой осенью, так же ошеломительна была и эта неожиданная пощёчина самой идее народного представительства, и рассматривали демократически настроенные горожане фотографию нового первого министра в газетах, и поговаривали, что это он, Столыпин, грозный и решительный министр внутренних дел, а теперь ещё и первый министр, и надоумил царя так поступить.
Ещё не до конца понявшие, что произошло, члены Думы съехались в финляндский Выборг и там составили воззвание к народу, призывающее отказаться от уплаты налогов и военной службы на правительство. И все ждали, что сейчас-то рванёт, не может не рвануть, что поднимутся новые восстания в городах, вырастут новые баррикады в Москве, а то и в Петербурге, пойдут по улицам тысячные демонстрации с красными знамёнами и в этот раз не как в январе прошлого года, с иконами, а с винтовками и револьверами…
…и не рвануло отчего-то. Не собрались демонстрации, не поднялись рабочие, не встали фабрики. Непонятно почему, но не рвануло — ещё не рвануло. Но рванёт, рванёт же, не может не рвануть: просто мало времени ещё прошло, не осознали ещё люди важности этого события, не осмыслили. Нужен ещё один толчок, ещё одно событие, ещё одна бомба — а бомбы теперь снова полетят, так решил Центральный комитет. Полгода не летали бомбы, полгода мы воздерживались от террора, пытались действовать мирно. Не получилось: что ж, будем воевать. Не мы начали эту войну, но мы к ней готовы. Мы умеем собирать бомбы, мы умеем их метать. И ради этого мы и объединились в летучий отряд. Он пока небольшой вообще-то, больше название одно: два человека — Елизавета Панафигина да Георгий Шаховской, и даже динамита у нас пока нет. Но будет, будет: будут и ещё бойцы, будет и динамит — нам его уже везут.
Просто отряд-то организован вот только что, неделю назад, сразу после воззвания. Родился отряд так: к члену Областного Комитета Поволжской области Николаю Васильевичу Набрекову, который в ажитации и крайнем смятении от всех недавних событий как обезумевший коммивояжер разъезжал по губерниям, возя новые листовки, собирая и с истерическим воодушевлением инструктируя местные комитеты, и вот оказался проездом в Нижнем, обратилась молодая эсерка Панафигина с предложением, раз уж решено восстанавливать террор, организовать летучий отряд. Набреков предложение горячо поддержал.
— Надо, Елизавета Михайловна, конечно, надо организовывать! — согласно тряс Набреков кудлатой головой с интеллигентской козлиной бородкой, нервно теребя золотую цепочку часов на выдающемся животе. — Мирная работа — это славно, это нужно, но сами видите, какие дела творятся. Теперь только бомба, только бомба! Взорвать городового — уже славно; взорвать пристава — ещё лучше, губернатора — совсем замечательно! Бомбой, бомбой их всех, подлецов, пока они не поймут, какая сила за нами стоит, что мы так просто наши свободы им назад не отдадим! Но есть ли у вас кто-то, с кем вы собираетесь работать?
Елизавета Михайловна ответила, что человек, который может собрать бомбу, у неё на примете есть (это был Георгий Шаховской, который с Набрековым знаком не был), а вот динамита нет, и как достать, она не знает.
— С динамитом разберёмся… — пожевал губами Набреков. — Сейчас я как раз еду в Казань, там пороховой завод, а среди рабочих есть наши люди. Как найду кого, я сразу к вам его направлю. Пошлю телеграмму на почтамт, на ваше имя, до востребования. Шифра особого не требуется, просто напишу, что для участия в вашем деле едет такой-то человек, если с динамитом — напишу «везёт подарок». А с нижегородским комитетом вы в дела пока не вступайте и уж тем более о вашей затее не рассказывайте. Я-то человек надёжный, а вот там типчики сидят разные… не долог час и на провокатора нарваться. Вообще ни с кем о вашем отряде не говорите, все сношения поддерживайте со мной одним, — и выписал адрес в Саратове, куда следовало посылать телеграммы по любым вопросам. — А если потребуется что-то передать или рассказать что-то, что не для телеграфа, я пошлю к вам надёжного человека, который вас знает в лицо, или приеду сам.
Несколько дней после этого Елизавета Михайловна и Шаховской решали, кого ещё можно позвать в отряд и как всё-таки быть с динамитом, если Набреков не сдержит обещания, а три дня назад, зайдя на почтамт и не особенно-то ещё рассчитывая на вести от Набрекова, Елизавета Михайловна получила сразу две телеграммы: первую, датированную позавчерашним днём — из Симбирска, вторую, сегодняшнюю — из Самары.
Первая телеграмма гласила:
встречайте человека участия вашем деле тчк пароход царь 14 июля макар насыров тчк подарка нет тчк
Вторая же была такова:
подарки будут зпт обязательно будут зпт пренепременно будут вскл вскл вскл вскл встречайте поездом москвы александр анчаров* тчк дату сообщу отдельно тчк
И вот, этим тихим летним вечером, когда разомлевший под дневным зноем город замер в ожидании завтрашнего открытия Ярмарки, когда закончили уже стучать с другого берега Оки молотки плотников, приготовивших украшенный триколорами помост для торжественной церемонии перед Главным Домом, когда закончили уже начищать самовары половые в бесчисленных ярмарочных трактирах, когда разложили уже по полкам свои товары приказчики лавок в ожидании первых покупателей, когда длинные подводы со скарбом временно переезжающего в Главный дом Ярмарки губернатора Фредерикса пересекли мост через Оку, а музыканты оркестра Убежища бедных детей отыграли последнюю перед завтрашним выступлением репетицию, вот тогда-то, в этот тихий летний вечер, Панафигина и Шаховской стояли у Кремля на высоком волжском склоне, высматривая идущий против течения пароход.
Пароходов в этот вечер было много, народ, несмотря на все революционные события, съезжался на Ярмарку как и в прошлые годы, — вот прошёл против течения к Петербургской пристани выкрашенный в красный с белым самолётовский «Иван Крылов», вот вниз по Волге, обгоняя тяжело гружёную баржу, резво пробежал, дымя чёрной трубой, маленький белый пароходик «Самара», принадлежащий обществу «Кавказ и Меркурий»… Шаховской первый заметил старый, пузатый, тяжело оседающий в воде и натужно пыхтящий против течения пароход с чёрным бортом и чёрной трубой — такая раскраска означала принадлежность пароходному обществу «По Волге», целая серия одинаковых судов которого назывались верноподданически единообразно — «Царь», «Царица», «Царевна», «Царевич» и прочее.
Это действительно был пароход «Царь», и, пока Шаховской и Панафигина спускались по деревянной лестнице, наискось проложенной по склону холма к пристаням на набережной, в четвёртом классе парохода, переполненном спешащим на Ярмарку артельным людом, на приятно отдающей дневной жар металлической палубе, прислонившись к облупленной стенке и наблюдая за пузырящейся бутылочного цвета водой за низким бортом, плыл из Симбирска бывший артиллерист, ветеран японской войны, участник владивостокского бунта, а вот уже полгода — скрывающийся от властей революционер-подпольщик Макар Ильич Насыров.