Услышав имя Сикорского, Семён оживился, блеснул глазами. Похоже было, что Черехов поднял давно волновавшую Семёна тему.
— Пал Алексеич правильно живёт, это точно, — согласно подтвердил Семён. — И вот тоже сказать — вот может человек, коль захочет, жизнь-то переменить. Был — кто? Вор, смутьян! А стал справный мужик, хозяин на своей земле. И что, плохо живёт? У него уж в Крестьянском банке тысяч десять капиталу! Дом новый, молотилка американская стоит! Всё руками, руками и головой заработано! Неужто хуже, чем в Питере по чердакам мыкаться? Да был бы каждый в нашем Алзамае такой, как Сикорский, меня отсюда надо было бы вшивыми тряпками гнать: всё честно, чисто, по совести было бы без всякого урядника. Я Сикорскому жалованье вот отдал… — неожиданно глухо сказал Семён. — Чтоб не пропить. А как из запоя выйду, сказал, зайду и заберу, но чтоб впредь не отдавал! А то я уж тут стащил рублей с десять — сам не помню как, а в кассе нет: я, значит, стащил, кому ещё. Ну так вот, что ты думаешь? — вскинулся урядник. — Пришёл я давеча к нему на двор, пьяный вдрабадан, весь расхристанный, ноги заплетаются, тьфу, стыдно вспомнить! Отдавай мои деньги, говорю, саблей грожу. А он взял ружьё, не отдаёт! Запалю двор с четырёх концов, говорю! Не отдаёт. Я через забор лезу — он собак спустил. Вот какой человек… — Семён уважительно цокнул языком, взял бутыль и налил себе в стакан. Покрутил стакан в пальцах, но отставил и, облокотившись на стол, снова поднял взгляд на Черехова.
— А вот Лёвку взять. Это не человек, Лёша, это гнида, урод! Он же гнилой весь изнутри, трухлявый. Боится меня как огня, ненавидит, а в лицо сказать не может, лебезит всё. Дрожит как лист осиновый, а всё угодить пытается. А себя при этом лучше всех нас считает! Что вы, дескать, пни сибирские, живёте тут в лесу, мхом заросли! А а я вот за границей жил, по-немецки умею, вам не чета. И слова-то какие умные у него всё! Всех нас ненавидит, всю нашу жизнь презирает, а на словах — ах, гусский нагод, ах, гусское кгестьянство… — Семён издевательски изобразил картавый выговор Шинкевича и с отвращением скривился. — А дай ему власть, так он бы кровью землю залил, всё бы пожёг из мести одной, из ненависти, а сам бы на пепелище плясал. Он в уши сладко поёт, а только поверь такому — обманет, что меняла на базаре. И что ты думаешь, я его гноблю, что он жид? Да что ж я, дубина какая, чтоб не понимать, что и жиды разные бывают? Что ж он, виноват, что жидом родился? И я бы мог, и ты бы. Да был бы Сикорский жидом, а Лёвка русским-перерусским, так я бы всё одно деньги Сикорскому отдавал, а Лёвку бы гнобил. Потому что таких — надо гнобить! — рявкнул Семён. — Чтоб он осознал, какая он есть мразь, и либо всю гниль из себя вытравил и заново бы жизнь начал, как Сикорский, либо уж повод мне дал бы, чтоб его прикончить. Ох и дал же он мне сейчас повод! — злобно рыкнул Семён, взял стакан и одним махом опрокинул его. — Пойдём! — резко встав из-за стола, обратился он к Черехову. — Наливай себе на посошок, допивай и поедем Лёвку арестовывать! Я сани закладывать пошёл!