Стоит казак, с саблею наголо, газа красные, усы мокрые. Озирается, палаты странные осматривает. И чудны те палаты, по-другому и не сказать. Навроде и стол добротный, словно у писаря, и вещи диковинные, надписи на дверях по золотому писанные, будто предбанник в приемные покои царицы, а вот убого все как-то, серо. Словно и не к царице в покои, а к бесу какому захудалому. И приказчик у него девица, да и еще какая страшная, наготу лахмотьями едва прикрывает, а лик ваксою да малярской краской весь заляпаный, будто бы церкву расписывали, а мимо чорт бежал, на лик блаженный недописанный засмотрелся, и в инструменты маляра мордою и угодил. Крест-крест.. тьфу-тьфу.. чертовщина.
И хоть странно это, но мирские те мысли, да покои те странные, да чучела того чумазого вид, а на казака действуют благостно. Успокаиваются мысли, уходят видения и дух словно бы в тело бренное возвращается. Прячет казак саблю в ножны, полою кафтана лицо утирает, прислушивается.
Слышит казак речь руськую, и вроде все слова понимает, хоть и странно звучат те, будто перевраны, а вот о чем речь все одно не внимает. Но зато видно, что писарь тот, что с ними путешествуе, человек ученый, и с пугалом таким обращаться умеет как надо. Решает Богдан, по привычке воинской, что коли не разумеешь чего да по-чем, то на собрата по оружию, смертным боем проверенного, положись как на себя самого, да помолись за удачу его и Богородицы заступничество. Сказано - сделано. Идет Богдан вслед за писарем, спокойно идет, ничего не боясь и не озираясь. Лишь возле бабы той странной на миг останавливается, да слово молвит:
- Ото ж ти, доцю, чом так розмалювалася? Та нащо фарбою червоною нігті малюєш, то ж ніби кров на пазурах виглядає? Дограєшься, що добрі люди відьму в тобі визнають, та й в річці втоплять, або на багатті спалять. Ти з цим не жартуй, причепурися краще, сукню нормальну жіночу вдягни, хусткою голову вкрий та до церкви йди, сповідайся! - сказал Богдан, и в кабинет вслед за остальными пошел..