Черное небо растянулось, покрыло собой пол мира. Три четверти. Весь.
Вспомнилась мать, напевающая унылую песню за своей работой. Треск распарываемых нитей под ее ножем. Щелк. Щелк. Звук рвущейся ткани. Обшарпанная, заклеенная старыми неказистыми обоями стена. Рисунок этот на обоях. Так уж он намозолил глаза, так врезался в память, что снился даже через десятки лет после того как тот дом снесли. И вот сейчас, снова.
Капли испарины на оконном стекле. А за окном... за окном должен быть дождь, серое небо с проблесками солнца. Точно знаешь что там должен быть дождь, потому что он всегда там в этом сне. Но сейчас там тьма. Абсолютная, непроницаемая тьма глаз псиата. Были тучи косматые, да ушли. Сползли за горизонт, втянулись в щели, оставив только эту комнату со старыми обоями, портретом Вождя на стене и заунывной песней матери. Брата нет. Ушел. Проиграл. Сдался. Сам сдался, после того как проиграл. Что проиграл, Жрун не знал. Но что-то, потерю чего не мог вынести, не мог вынести стыда перед семьей, перед матерью, перед ним. Играл он тайно. Нельзя было тогда не тайно играть. И правильно, что нельзя. Но все равно - не помогало. Так вот играл. Был у него дружок... из "этих", а у него были нарды. И карты. И другие дружки, тоже "из этих". А у них притон. Картан, как их тогда называли в газетах. Подпольное гнездо разврата.
Он говорил, что все честно. Что там мол есть три стола, а над ними свет. Что место выбираешь сам, и никто не сажает тебя спиной к картине или зеркалу, через которое твои карты видны как на ладони. Он видел, как одни выигрывали, а потом их можно было встретить снова живыми и здоровыми, что ему самому удалось выиграть дважды.
А потом он проиграл. А потом проиграл снова, последнее. А потом проиграл и то чего у него не было. Ушел, говорил, как пьяный.
И сдался.
Укатили его далеко и надолго.
Укатали.
Во тьму.
И они остались вдвоем. Жрун, маленький, с большими блестящими глазами. И мать, сгорбленная, сутулая, поющая заунывную моргонско-народную. Вот тогда он обещал себе, что с ним, такого не случится. Поклялся, что в лепешку разобьется, но оправдает возложенные на него надежды. Сначала - её, той что дала жизнь. Затем - Его, того чей портрет строго смотрит со стены. Затем - их, товарищей, пациентов. Всех и каждого, кто доверял свои жизни в его лапы. Сначала - долг. А все остальное - после...
- После победы, - прошептал Жрун так тихо, что даже товарищ псиат первого ранга не услышал в этот раз его слов. Не услышал, но несомненно почувствовал.