Я меж ними. И впервые это чувствую. Холод от огненной Микаэлы, что отвергла его руку. Холод от незнакомой художницы, чьё пламя опалило листок, но чьи руки оттолкнули меня. Я - точно Германия, меж двух стран, Англии и Советов, двух женщин, поглядывающих друг на друга и с определенной периодичностью - на меня... И с удивлением светского человека, привыкшего к дисциплинированной раскованности европейского салона, я внезапно почувствовал... Одиночество. Но право же, дурной тон нарушать порядок событий, начиная практически с самого конца, когда я удивил всех и себя. Эти люди... Они заслужили истории. Заслужили знать ее целиком, как бы ни было тяжело писать, как бы не алели на белой бумаге по капле стекающие вдоль руки чернила... Я никому не расскажу случившегося. Никому и никогда, так я решил. И все же я должен писать, должен потому что иначе - конец, пустота...
На краткий миг меж собственных фраз, глядя на несущегося на меня мужа и прижимая к себе жену, сохранив на ладони тепло своей дамы и чувство шершавой бумаги, я ощутил покой... То было прекрасное чувство легкости, рождающееся точно музыка Рахманинова - ноты сменяются так быстро, что точно летят, чудовищная техничность исполнения отступает, уходит на второй план перед чистой красотой, и ты готов, готов взять сложнейший аккорд, за влажный лиф и обожженный рисунок, за устремленные на меня почти одинаковые, несущие на себе отпечаток чувства и испуга, взгляды, пьянящие хлеще вина... Я точно парил в свете двойной звезды, и на секунду, лишь на секунду, я позволил себе почувствовать себя дилетантом на выставке импрессионистов, смотреть не видя на едином, чистом и незамутненном ощущении. И пусть Герлен сольется с Карон, пусть сплетается темные волосы, прекрасная вуаль для утомленных глаз, пусть говорят, смеются, лишь бы ни на секунду не прекращался смех... Я больше не стар, не устал, не чувствую себя дезертиром с собственной войне, гниющим в чужой стране, ибо в миг, когда порванному на тряпки сердцу недостает чтобы собраться одной пары женских рук, к ним просто нужно прибавить вторую. Микаэла отводит ладонь - я не вижу, важна лишь вежливая улыбка, что мой разум представил ободряющей, ладони немки лежат у меня на груди, и моё сердце не бьется, оно мне ни к чему, зачем нужен этот нелепый метроном на том празднике, который мне дарит судьба? Они со мной. Обе. С обеими я станцую, обеим отправлю цветы и обеих конечно забуду, но разве не это прекраснее всего в Красоте, мимолетность лета, что сменяется осенью, минута счастья, что побуждает искать и находить его вновь. Я вижу...
Микаэла и Гретхен (почему Гретхен? Не знаю, не знаю да и не все ли равно. Пусть Маргарита из "Фауста", разве что та не писала картин) сидят в кафе. Они улыбаются, синхронно поднося к губам ослепительно белые чашки. Они вспоминают. Портрет кисти Гретхен на стене, а рядом почему-то фотокарточка... Фраза "то была молодость". Два женских тела целомудренно прижимаются друг к другу. Как наше сознание безумно, как прекрасно это безумие, и мне хочется сходить с ума вновь и вновь, потому что лишь безумец может оценить красоту мира, предпочесть, пусть лишь в душе, Германии, прекрасной Германии от Вены до Копенгагена, от Парижа до Москвы, смех, простой смех, что даже никогда не слетал с губ. Безумный мир сонного бреда, где я могу даже отвергнув всех остальных шить не презирая себя, поливать цветы, где нет никакой ответственности, а семья, Отечество, победа над коммунизмом и еврейскими капиталами, значат сущие пустяки по сравнению с не распустившейся черной розой. Вы вообще представляете как сложно ее вырастить в нашей, немецкой земле? Как прав был давно позабытый, но некогда любимый герой, что накрывал ее колпаком каждый вечер... То был мир счастья, где я мог брать и давать, свободный и дающий свободу другим, мир без судеб потому что все созданы чтобы любить и быть любимыми, мир без цепей потому что все любят всех... Мир, которого никогда не будет.
Гретхен отталкивает меня. Поднятая бровь Микаэлы. Две пары женских рук могут соединить сердце. Две ладони - накрыть пощечиной разом обе щеки, две челюсти - впиться в тело, пока две пары глаз пожинают душу... Такова человеческая природа. Советы всегда будут пытаться устроить в Германии революцию, англичане - подчинить капиталами, и после двадцати лет мира мы окажемся в чужой стране и быть может сами не заметим, а посреди Берлина начнут расти мечети... Мы выживем. А чтобы выжить мы должны сражаться. Наш враг силен и жесток, а стало быть мы одолеем его в том и в другом. Концлагеря придумали англичане, а славяне развили. Танки изобрели в Британии и поставили в Россию. Оплачиваемые революции, агенты, учащиеся у Ленина с Керзоном, громкие речи о благе Германии, о всеобщем изобилии и коммунистическом, экономическом счастье - плевать каком, они обещают и даже дают всё стоит лишь поцеловать сапог, продать им свободу народа, его душу, за которую как всякие демоны они щедро воздадут, убивая страхом и блаженством волю к сопротивлению... И тогда возвращается моя Война. Муссолини назвал ее естественным состоянием для людей. Гитлер нарек весь мир призовым кубком победителя. А я... Я чувствую. В счастье ложь, обман, песнь сирен, призывающая бросить оружие, погрузиться в теплую воду, плывя на зов прекрасных женщин на скалы. И мои глаза открываются.
Страх в карих глазах. Отдергивается женская рука. Славянский марш Чайковского в его сильнейшем крещендо. В ушах стучит. Обе что-то говорят. Плевать. Обе вздрагивают, их глаза устремлены уже не на меня. Последняя нота. Моя кровь в красном вине, выпитом залпом. Тишина. И снова светскость, ласковые слова, обращенные к другому мужчине, веселье... Но меня там уже нет. И как никогда я чувствую собственное одиночество в этой грязной, точно фурункул где-то на заднице планеты, стране. Я так много смотрел на них, изучал, понимал, а они... Они тоже смотрели на себя. И это смешно. Безумно смешно, так что я с трудом сдерживаюсь чтобы не согнуться в две погибели. Снова славянский марш. Ох, не для того тот русский писал его, чтобы под него звучал немецкий истерический смех... Он не зазвучит. Никогда. Моё лицо холодеет. Я вспоминаю. Вспоминаю, что оказывается говорил, щебетал в полубреду как маленький воробушек, севший на женскую ручку. В тот миг для меня музыка была полетом. И слова летели, почти пелись как никогда не говорят сыны Германии...
- Уверен, Микаэла скажет, что написанный портрет стоит денег, а написанный хорошо - бесценен.
- Вы знаете, дамы, должен сказать Вам откровенно. Вас обеих я встретил случайно и каждая подарила мне что-то... Право же, я знаю что причиняю Вам обеим неудобства, но спасибо Вам.
- Уверяю Вас, Гретхен, истинный талант заметен даже в карандаше. Однажды вы окажетесь на выставке, среди собственных картин и восторженных людей и... Не вспомните обо мне. Это и есть счастье.
- Так давайте с ним познакомимся. Должно быть у него есть очень веские причины вторгаться в наш с вами небольшой интимный круг.
Как по другому звучат эти слова в "Славянском марше", приглушенно, с самоиронией, придавленные всей тяжестью мира как торт, под чьим-то увесистым телом на стуле растекшийся из шедевра кулинарии в уродливый блин. Бьет барабан. Бьет по голове. Я один. Нет никакого счастья. Никакой радости. А эти две женщины должно быть ненавидят друг друга так сильно, что не обращаются друг к другу пока я не попрошу. И смех и улыбки, все стало фарсом, маскарадом, игра - лицемерием, собственные слова - точно дурным шутовством. Штраус, "Метаморфозы". Я один. Обеих я знаю пять минут. И в глазах у обеих страх. Ах, Михаэль... Михаэль... Тебе не двадцать пять. Ты не разводишь розы. Тебя не любят. Ты тридцатипятилетний старик, который убивает людей, а эти женщины сбежали из собственных стран, сбежали от тебя и знаешь, что они чувствуют говоря с тобой? Думаешь простую неловкость? Нет. Глубоко в душе они ненавидят тебя. Ненавидят потому что ты стоишь на пути их сытого, мещанского счастья. Ненавидят потому что ты восторженно обещаешь кровь и слезы, а они с ужасом видят как их мужья и сыновья идут за тобой. И ты не видишь их, не видишь потому что веришь в людей. Потому что не понимаешь, почему обожжен портрет - картина твоего аутодафе. Не сознаёшь, для чего лиф пропитала вода? Как, ты настолько глуп? О, дорогой "я", я переоценил тебя! Да просто эти женщины готовы испортить себе платья лишь бы не танцевать с тобой! О, какой это истерический смех внутри и какая тишина снаружи. Лишь губы слегка подернулись когда я ловлю их взгляды. Умоляющий к другому мужчине - Гретхен. Кокетливо отведенный - Микаэлы. Ты думаешь они обе хотят чтобы ты пошел за ними? Ах, милый, глупый офицер, подгнивший труп немецкого дворянства, они боятся тебя, боятся настолько, что улыбаются. Пусть говорят. Пусть улыбаются. Пусть приносят дары. Ты всё равно один, Один, ОДИН!!! Дикий, истошный хохот в голове. Тишина.
- Я вас прощаю.
Давно я не говорил так тихо. Будто отвечаю Микаэле, но на самом деле отвечаю обеим, обеим, похожим, как две зеркальные капли воды.
- Простите и вы меня. Я благодарю вас за приятные минуты, но кажется я отнял у вас непозволительно много, а дал - удручающе мало.
Испанка ушла сама. Немка лишь просила увести ее, а оттого последняя искра моего тепла досталась ей. Я говорил обеим, но взгляд был на нее, глаза в глаза. Ласковый, но жесткий, и упаси все Боги мира Вас когда-нибудь увидеть это.
- Я верю в Вас.
И все. Конец игры. Endgame, как любят говаривать англичане. Отчего же не стихает музыка? Отчего же смех? Я иду потерянный, кажется даже немного пошатываясь. Я вспоминаю Софи, ее детскую влюбленность. Знала бы она от чего я ее спасаю. Я думаю о Гитлере. О том как он год скитался нищим бродягой по улицам Вены, познавая людскую жестокость. Две женских ладони с двух сторон сжимают было собранное сердце. Хлюп. В этом женщины могут быть едины. В жестокости. Я знал это. Так почему же забылся? Потому что романы в Польше и Франции, особенно Франции, заставили поверить? Но я и не верил, иначе не подозревал бы всех. Нет, я просто сошел с ума, уснул. Довольно. Нужно проснуться. Сейчас я подарю кому-нибудь самое страстное танго на какое способен. Потому что любовь и ненависть едины. И если танец - проявление нас самих, я никого так не люблю и не ненавижу как себя самого. Так будем же веселы, и пусть чума сожрет всех остальных!