Просмотр сообщения в игре «'BB'| Buenos Aires. San-Telmo. Tango.»

— Не аргентинцы, Мириам просто мужчины, в какой бы стране они ни жили. Они все этого хотят — держать тебя в руке. Просто те, кто поумней, этого не показывает. А тебе это не нравится? Некоторые только этого и ждут, что кто-то возьмет в руку... и не отпустит.
Эсперанса ещё много говорит. И про войну, и про преследования, и про страхи… Вполголоса, доверительно-дружественно, мягко, увещевающе: очевидно, волнуется за неё. Она такая славная… Мириам не торопится отвечать, задумчиво добавляя последние штрихи к портрету, но внимательно слушает этот поток мыслей и заботливых вопросов. На душе удивительно спокойно, безмятежно… Не болит больше. Сгорело, бесшумно осело пеплом — тихая пустыня. Наконец, девушка поднимает на подругу глаза.

— Нравится ли мне порабощение и зависимость, в любой, пусть даже малой форме? — короткий, сухой смешок. — Нет. А если бы нравилось, если бы уступила тогда и сдалась, то не сидела бы сейчас здесь с тобой. Коротала бы свои дни где-нибудь в Бухенвальде. Или в Дахау. Или в Плашове. Или в Освенциме.

В только что тихом, мелодичном голосе вдруг появляются стальные, скрежещущие нотки.

— Какая в сущности разница, где умирать, не правда ли? Эти лагеря плодятся в Европе, как бубоны на теле чумного. И можно делать вид, что по эту сторону океана подобного ужаса нет и быть не может, потому что война где-то там, за тысячи километров. Нет, Эсперанса, она ближе, чем ты думаешь. И если зажмурить глаза, подобно маленькому ребёнку, сказав «я в домике», она не исчезнет сама собой.

Мириам облокачивается о столешницу, пристально смотря на актрису.

— Сегодня в любимое кафе, где ты просто танцуешь танго, заходят немецкие офицеры. А уже завтра по улицам твоего родного города, в твоей нейтральной, как ты выразилась, стране начнут маршировать штурмовики. И тогда уже никто не посмеет возмутиться. Потому что за любое слово протеста тебя будут бить прикладом. Ты не знаешь, на что способны эти люди…

Чуть повернув голову, художница украдкой смотрит на немца, пустившего сейчас в ход всё своё красноречие и знание тонкостей этикета, дабы произвести положительное впечатление на юную собеседницу, которой не посчастливилось оказаться у него на пути. Кажется, девушка напугана. Мириам ясно видит в её глазах это знакомое, родное, всколыхнувшееся и поднявшееся с глубин души чувство. Омерзительно-липкое, сковывающее, лишающее воли не то что ретироваться, даже пошевелиться.

«Верно боишься, — думает художница, читая на лице девушки эти знаки. — Тебе стоит бояться. Беги, беги, пока не поздно!»

Встать и подойти?.. Помочь ей, презрев все правила приличия?.. Кто бы мог подумать какие-то десять лет назад, что слова «немец» и «враг» станут для неё синонимами... Отвратительное чувство досады врывается в сознание — Мириам понимает, что в этот момент и сама, подобно этой неизвестной девушке, боится. Панически боится оказаться рядом с этим немцем — воплощением не покидающих её вот уже третий год ночных кошмаров… Не может заглянуть этим страхам прямо в глаза снизу вверх и безбоязненно улыбнуться.

«Проклятье!» — разозлившись на себя, шепчет девушка.

— Ты не знаешь, на что способны эти люди, — повторяет она громче, сделав над собой усилие, чтобы отвернуться от беседующих. — У садистов особое мышление. Они могут методично избивать тебя, декламируя при этом «Оду к радости» Шиллера. Как вариант, они даже могут наигрывать её на твоём фортепиано, в перерывах между избиениями. Или же сослаться на Ницше в подтверждение своего святого права избивать тебя. Знаешь, нацисты безобразно исказили его слова, поставив работы гуманиста себе на службу…

Мириам больше не говорит ничего, уронив взгляд на пол. Но по лицу девушки, по мимолётной пробежавшей по нему судороге видно: её слова — не беспочвенное, ничем не подкреплённое утверждение, не пустое, пафосное заявление, за ними — прошлое, воспоминания, боль. Настоящая, неподдельная, испытанная.

Художница ненавязчиво берёт из рук Эсперансы лист, профессионально отработанными штрихами снова вносит какие-то незначительные на первый взгляд, но индивидуализирующие портрет правки.

— Мириам, а почему он у тебя здесь с расстегнутым воротом, и волосы растрепались? И... он что, улыбается? Извини. Но ты действительно нарисовала... человека, Мириам. Просто человека. Мужчину. Мне показалось, ты видишь в нем только чудовище. Врага. Мириам, тебе стало легче от этого?
— Просто мне нравится рисовать полураздетых нацистов, — с шутовской серьёзностью отвечает вдруг она, не отрываясь от работы.

И сразу вслед за этой шуткой улыбается тепло, беззлобно и понимающе-снисходительно. Её подруга — человек искусства, отдавшая жизнь театру. Но владеть актёрским мастерством ещё не означает разбираться в тонкостях художественного ремесла, в индивидуальной манере письма художника. И Мириам терпеливо поясняет:

— Он не всегда был чудовищем и убийцей, Эсперанса. Все мы приходим в этот мир чистыми. Не рождаемся тиранами, эгоцентриками, мучителями, нет… Мы ими становимся. Зачастую осознанно, целенаправленно, по своей воле, вот что страшно… Вот что страшно… — бормочет девушка, снова обратив взор на немца и молодую незнакомку.

Девушка уже улыбается, даже смеётся сдержанно в ответ на слова офицера. Как быстро… Как легко готовы мы обманываться… И как рады этому… Ещё одна искалеченная душа в недалёком будущем. Ей уже не помочь. Жаль. Мириам отводит взгляд.

— Я нарисовала не портрет, Эсперанса. Я нарисовала его душу. Такой, которая была у него когда-то. Чистой, безмятежно счастливой, не отягощённой множеством грехов и не придавленной железной пятой сухой логики.

Она смотрит на лист. Молчит немного.

— Да, он человек, подруга. Конечно, человек. Но человек бесчеловечный. Грустный оксюморон, да?

Уголки губ девушки опускаются, чуть дрогнув.

— Тот, кто танцевал только что перед нашими глазами, — заложник и добровольный раб беспощадного разума с его догмами, теориями, идеологией. Выверенными и идеальными, но безжизненными и сухими. Потому что созданы они без души. Разуму нужна форма и награды, понимаешь? А душе эти оболочки ни к чему. Я нарисовала сердце этого немца, подруга. Которое когда-то у него было. А теперь…

С этими словами Мириам берёт лежащий на столе спичечный коробок Эсперансы. Треск разгорающейся серы — и по краю подожжённого листа бежит коричневая дорожка. Девушка поднимает портрет на уровень глаз, смотрит заворожённо, не отрываясь… и сквозь марево подогретого горением воздуха вдруг видит его пристальный взгляд. Он смотрит с надеждой и как-то… умоляюще.

— Подожди!

Кому она это говорит? Почти кричит. Самой себе?
Мириам резко опускает руку на стол, спешно тушит бумагу о блюдце с принесённым заботливой Пипой печеньем. Поднимает глаза. А он всё не отводит своих. Его взгляд — на грани. Там, где ещё немного и самое смелое кабесео переходит в бесцеремонное разглядывание. Но Мириам ничуть не оскорблена. Напротив, её печальное лицо вдруг озаряет широкая, добродушная улыбка. Смотреть так — почти что подойти, как делали смелые тангеро в старые добрые времена. Она никогда не любила кабесео. Кажется, он тоже. Офицер.

«Сегодня какой-то вечер военных…» — успевает промелькнуть мысль. А свободная рука уже взмывает вверх в жесте согласия. Раскрытая ладонь, обращенная к незнакомцу, и вопросительный взгляд — Мириам безмолвно спрашивает его: «Дадите мне пять минут?»

Сейчас у неё есть одно маленькое, но очень важное дело. Хватит бояться. Пора.

— А что это мы всё домыслами да догадками оперируем, Эсперанса? Ненаучно как-то! — сейчас голос художницы звучит звонко, бодро, дерзко. — Может, обратимся к первоисточнику?

Она кивает на немца, а в чёрных глазах — в этот самый момент актриса может поклясться — вызывающе, ликующе хохочет дуэнде.

— Никуда не уходи. Я сейчас.

Захватив со стола набросок, Мириам поднимается, направляясь прямо к беседующей паре. В этот момент ей всё равно, что о ней подумают и как такое поведение выглядит, с точки зрения этикета. Она делает что хочет. Она ещё не знает, что скажет через секунду, когда приблизится на достаточное для обращения расстояние…

Стихи. Звучит «Фиалка» Гёте. Мелодия родной речи, которую она не слышала уже два года, осторожно гладит, ласкает слух. Бриллианты изысканных слов в фонетически безупречной огранке. Она останавливается, обескураженная, на полушаге, поодаль, замерев, жадно внимая, наслаждаясь каждой нотой…

— Ach! denkt das Veilchen, wa:r' ich nur
Die scho:nste Blume der Natur,
Ach, nur ein kleines Weilchen,
Bis mich das Liebchen abgepflu:ckt
Und an dem Busen matt gedru:ckt!
Ach nur, ach nur
Ein Viertelstu:ndchen lang!


— неожиданно для самой себя подхватывает Мириам, читая на одном дыхании. И только когда последние слова строфы сказаны, ещё незримо витая в воздухе отголосками, она осознаёт, что произнесла это вслух.

— О… Извините… — бормочет она смущённо и, виновато улыбаясь, смотрит почему-то на девушку. — Услышать родную речь в столь далёких краях… отрадно моему сердцу.

Усилие над собой. Почти насилие — и Мириам переводит взгляд на немца. Виски пульсируют так, что она слышит каждый удар сердца, гулом отдающийся в ушах.

— Вы прекрасный оратор*… — она замолкает, несколько секунд сосредоточенно смотря на плечо мужчины, — оберштурмбаннфюрер, я не ошибаюсь? Мимо такой декламации просто нельзя пройти мимо.

От волнения темп речи девушки ускоряется:

— Впрочем, ещё раз прошу меня простить, что помешала вашей беседе. Я сейчас удалюсь. Просто хотела подарить вам это… — она протягивает листок немцу. — Видите ли, я художница, а Вы настолько вдохновенно танцевали… одним словом, я не удержалась и нарисовала небольшой набросок. Надеюсь, Вы простите мне эту небольшую вольность? О, только вот в спешке в перерыве между тандами забыла его подписать. Вам не составит труда пройти со мной до столика, чтобы я подставила росчерк?


_______________________
* С этого места Мириам переходит на немецкий.