Она любит дождь.
Он всегда влияет на большинство людей схожим образом: потоки воды, свергающиеся с краёв нависшей серой тверди, неизменно прогоняют жизнерадостных, теплолюбивых аргентинцев с улицы под крышу. Подальше от порывистых объятий свежего ветра, поближе к ласкающим прикосновениям согревающих жилищ. Наверное, им есть что согревать. Ей — нет.
— Почему ты вечно всё усложняешь, Мария!
— Мириам. Моё имя Мириам.
Кажется, она увлечена своим отражением в зеркале, но на самом деле это такой способ непрямо смотреть собеседнику в глаза, когда тебе неловко. Мигель ловит её отражённый взгляд, несколько секунд просто молча смотрит на эту близкую и одновременно незнакомую девушку.
— ¡Diablos!* — не выдерживает он. — Ты не женщина, а просто Снежная королева!
Если бы он знал, насколько прав сейчас… Вереница месяцев минула с тех пор, как холод впервые проник ей под кожу, обжёг душу, забрался в самое сердце и застывшей льдинкой застрял там, казалось, навеки. С тех пор жизнь стала какой-то… не до конца настоящей что ли. Полуправдивой и полупритворной, чужой, нескладной, неудобной, как пришедшийся не совсем впору пиджак, снятый с плеча незнакомца — вроде и уютно, да всё равно не то.
С тех пор из её уст звучал испанский. Язык певучий, экспрессивный, прекрасный в своей наивной простоте, а всё равно не родной, не немецкий… С тех пор собственная страна ненавидела её за какие-то неведомые ей проступки и желала смерти. С тех пор её называли María. Какое удобство — иметь интернациональное имя, переводимое на большинство наречий мира. А всё же эмиграция не сделала из Мириам Марию.
— Может, просто я хорошо умею держать себя в руках?
Она никогда не признаётся, никогда до конца не раскрывает того, что творится в душе. Даже о её прошлом Мигель, самый близкий друг здесь, на чужбине, знает по обрывкам фраз, оброненных когда-то по неосторожности.
— Ты не доверяешь мне? — не сдаётся Мигель.
— Доверяю.
— Ясно. Ты просто хочешь меня бросить, — продолжает он угадайку.
Рука, поправлявшая незатейливую, аккуратную причёску на секунду замирает. Она смотрит на Мигеля с тёплым сочувствием. «Нельзя бросить того, с кем ты и не был, разве не понимаешь?» — говорит этот взгляд, но Мириам молчит. Она всегда говорит людям правду в лицо, но Мигель дорог ей, и она не хочет ранить его лезвием этих жестоких слов.
— Просто я не хочу быть содержанкой, — наконец отзывается она как можно мягче. — Вывеску на «Грации» я увидела неделю назад, и на этот раз заплачу за себя сама. Было достаточно времени, чтобы скопить.
Она говорит правду. Всякий раз, когда Мигель покупал ей входной билет на милонгу или водил в кино, она чувствовала пинок тяжёлого мужского ботинка по своей уязвлённой гордости. Мириам Розенфельд, дочь уважаемого ювелира, подающая надежды музыкант и студентка Лейпцигского университета — побирушка и попрошайка! Зависимость. Нет слова хуже. Она хлебнула её горечи сполна, когда родной дом превратился в ад, а жизнь столько раз балансировала на краю пропасти. Больше никогда она не будет должна. Никому.
Мириам говорит правду — но Мигель не верит. Он подозревает, надумывает и додумывает. Столь резкие перемены в поведении любимой подруги тревожат его, и ему стоит больших усилий сдержать рвущуюся выплеснуться наружу ревность.
— Ты поедешь на такси.
— Спасибо, но я думаю, что пройдусь пешком.
— В ливень?! Ты же простынешь! Почему ты такая упрямая!
Мириам знает: эта настойчивость, это безапелляционное заявление продиктовано заботой о ней. Мигель — славный парень, он просто волнуется: улицы БАйреса небезопасны для одинокой молодой девушки. А ещё он не хочет, чтобы она промочила ноги, пока будет добираться в «Грацию», ведь путь неблизкий. Но он не знает, как много для неё значит этот самостоятельно купленный билет, на два оркестра, целых два… Нет, она не уступит. Не в этот раз. Девушка резко разворачивается на каблуках, смотрит на друга в упор.
— Я. Пойду. Пешком!
В этом знакомом голосе — скрежет несгибаемой металлической пластины, а в чёрных, всегда таких добрых, понимающих глазах — явственно читается: лучше не зли. Мигель никогда ещё не видел её такой. Она и сама не знает, что на неё нашло. Иногда с ней случается подобное, и тогда она по-настоящему боится и одновременно стыдится себя. Мигель отступает в растерянности и отпускает её одну в сумерки.
Она любит дождь.
Он прогоняет прочь толпы с оживлённых улочек, он даёт возможность побыть собой, возвращая тебе себя настоящую. Он позволяет одолевающим мыслям течь свободно, подобно каплям, сползающим по стёклам витрин. Он становится твоим всепонимающим и всепрощающим молчаливым сообщником, укрывая следы того, что хочется утаить от посторонних глаз. Стоит лишь перестать отгораживаться от опечаленной стихии зонтом, слиться с ней, подставить под его ласковые руки разгорячённое солёными ручейками слёз лицо. Мириам смотрит в угрюмое небо, зажмуривается от танца тяжёлых прохладных капель на своей коже. «Ну вот, ничего и не было. Не плачешь больше?» — словно отвечает ей стихия и хитро подмигивает.
Дождь — лучший друг. Он всегда её понимает. Только вот бумагу, второго её друга, дождь не любит и всё норовит отнять у того первенство. Мириам плотнее кутается в плащ, прижимая под ним планшет с листами к груди. Сейчас она волнуется за их сохранность больше, нежели за собственную безопасность. Мигель так ничего и не понял. Можно подумать, она дорожит своей жизнью.
А всё же нехорошо она с ним поступила… Конечно, Мигель не утерпит и тоже придёт в «Грацию». Конечно, они помирятся и станцуют примирительное танго. А дальше начнётся очередной виток этой бесконечной игры в «она медлит, он продолжает надеяться». Но это всё потом, немного позже. А сейчас…
Мириам раствоярет дверь — конечно же, припозднилась: разношёрстная публика, собравшаяся в кафе, уже вовсю предаётся маленьким и не очень радостям жизни: вино и кофе, табачный дым, разговоры, игривые, изучающие взгляды… И скрипка. Она пришла сюда ради неё. Оставив плащ на крючке, Мириам осторожно, будто боясь помешать музыкантам, проходит ближе к оркестру и останавливается. Замирает, заворожённая, прикрыв глаза. Несколько чудных минут, пока рождается из-под смычка мелодия, не существует никого и ничего вокруг, только это вечные, вневременные вибрации, находящие отклик в каждой клеточке тела, озаряющие душу светом. Она впустила её в себя. Как же хорошо, как чудесно… Знакомая волна мурашек пробегает вдоль позвоночника, и девушка улыбается немного грустно.
Последние звуки затихли — и Мириам поворачивается наконец к залу, зашагав к одному из центральных столиков. Девушка ещё не знает, будет ли танцевать сегодня. Ведь она не лучшая танцовщица да и яркой, желанной партнёршей её не назовёшь. Не то что Эсперанса. Мириам скользит взглядом по «женской» половине зала и замечает старшую подругу — невольная тёплая, приветливая улыбка озаряет её лицо. Потрясающая, восхитительная женщина. Её спасительница. Наверное, так бы выглядела сейчас мама. Если бы была жива… А рядом, кажется, Эвита. Кудесница, некогда сотворившая чудо с её единственным нарядом для танго. Мириам улыбается портнихе и плавно опускается неподалёку от обеих знакомых. Навязываться с разговорами не в её природе: как музыкант Мария предпочитает слушать, как художник — смотреть. Вот уже рука сама собой тянется к угольным карандашам и листу бумаги. Какие картины человеческих эмоций получатся у неё в этот раз?
_________________
* Черт побери! (исп.)