- Ой, да ты что, Лизка!? Да чтобы я трусишкой-зайчишкой был? – вздернул светлые свои брови братец Андрейка, расцветая ядовито-алым румянцем на щеках – таким вот говорящим и предательским румянцем покрывась-то, зловредно красным. Сигнализирующим, как огни фальшфейера во тьме.
- Конечно, я ничего не боюсь! Тысяча мертвецов на сундук мертвеца, кар-рамба! А вместе нам все же больше удастся исследовать, чем по одному. Ты только представь, Лизыч, найдем комнату полную сокровищ. Узнаем тайну пиратского мертвеца, ты же слыхала… - таинственно понизил голос твой сводный братик. – Там есть мертвец, самый настоящий. Тю-ю-ю, не веришь мне сирота? А вот и верь, Лизетта, вот и распусти свои девчачьи уши, ведь мне про то рассказывала сама усачка-бородачка-Иоханна Несмеяна! То есть Сашкенция наша, а уж она про дом всё знает…
Задумался Андрейка, аки вумный, указательным пальцем подбородок даже подпёр так сосредоточенно до молчаливо, а потом почему-то закончил уничтожающим доводом:
- ВО у неё какие усища, как прямо у генерала, который на коне ездит и смотр войскам государевым учиняет! Во какие же! – показал на себе пальцем, смешно вздергивая подбородок; салютуя одновременно ложкой перепачканной овсянкой да куском пирога, сочащимся сладким летним вареньем. Видя, очевидно, эти самые великолепно-вымуштрованные государевы войска в воображении своём и командуя им при помощи угощения.
Дальше не говорили, смаковали выпечку эту редкостную теперь, позабыв на несколько минут про серость дома и про убожество его и про лютый холод, отсыревшие стены напитавший. Существовали сейчас только ягоды сладковато-кисленькие, пышное облако теста, в которое вложила душу и сердце своё добрая кухарка Инга.
Теперь, только этот вкус позабытого леса на языке существовал, давнего карнавала и бесконечно густого счастья – когда светлый июль на дворе и нет войны, когда не прорезают лучи прожекторов темную пасть неба. Когда не говорят о зелени отравляющих газов. Когда цвело лето, когда светило солнце даже над Петроградом вечно простывшим, когда заливалась фонтаном торжествующая дневная звезда. Твои родители вывозили тебя на дачу, Лиза, ленивые мостки спускались к холоднющей прозрачной воде. Виделось в этой воде песчаное дно похожее на стиральную доску – волнообразное, достойное в своей покойности, а вода пахла одуряющее свежо. Пахла огурцом, здоровьем, пахла безграничной свободой. Её хотелось взять на ладошку и поднести к губам, чтобы познакомиться поближе, но пить нельзя.
«В животе сделается неловко!» - так предостерегала мама.
А вода обнимала ноги, вода холодила, пода звала к себе серебряным счастьем…
И лесок был рядом угретый поздним июлем, и ягоды в нем выспевали, и колокола дальней церкви наполняли воздух торжественным своим, неземным звоном.
Сейчас иначе. Сейчас режут воздух злые вопли сирен, а скрещенные лучи прожекторов вырывают из сна даже сквозь плотные шторы. Воздух поздно осенний, морозный, разливается в воздухе какая-то кислятина, серая грязь измарала боковины домов.
Но глядь, Лиза! Отступила грязь, сдалась, не вечна видно её злая власть. Высунулось вдруг солнце, ветра налетели объявляя этой гнуси решительный бой – а вы сытые, странно спокойные сейчас ребятишки, стоите на улице сейчас залитые дневным щедрым светом. Значит, не вечна война. Существует Мел, которым можно переписать историю, и болезнь дома переписать и судьбу его и тётину. И спички. И монстры. И звезда упавшая с неба – всё это вполне реально сейчас!
Даже Андрейка застыл угревшись в этом странном, холоднючем, но внезапно солнечном дне, когда расступились тучи освещая пыльную измученную улицу.
- А давай вправду на трамвае, - вдруг не стал вредничать Андрейка, улыбнувшись даже тебе дружелюбно. – Как бы я желал найти какую-нибудь волшебную страну, Лизыч, вот чтобы взять в нее да и прыгнуть закрыв глаза.
Размечтался вдруг братец этим утром оглушенной – когда серая стена пала приоткрывая вечную, морозную, очень и очень чистую синь безграничного неба.
- И чтобы там всегда лето, да? А папа вернется и все будет хорошо, и чтобы шагнуть в эту страну и окунуться в нее с головой, вот здорово бы было. А я ведь что, Лизка! Я великолепно плаваю – я бы по волнам тынц-тынц и до Финлядии, а гимназию я ненавижу. Эдуард Карлович всегда меня за уши дерет, к стенке выставляет. Гадина австрийская, даром что под русича маскируется. Ненавижу эту дрянь! – разозлился вдруг. – А была бы где страна волшебная, так там бы никакой гимназии не было и в помине, никакой учебы. Угу. Только вот…
Нахмурился.
- Иоанна-то что говорит? Говорит, что проклят наш дом и не будет нам счастья никому-никому, потому как злое случилось. Ну, верно, какого мертвеца в пиратском сундуке заточили пираты, про то ведь и речь!
Вздохнул Андрейка, и вдруг лицом просветлел.
- Слушай, Лиз, а ведь все равно опоздаем, как пить дать. А давай прогуляем эту глупую школу, в синематограф сходим, вместо того чтобы были нас да за волосы дергали? – и с такой надеждой это спросил младший братец, что даже задрожал всей своей фигуркой тощей. На воробья сделался похожим вдруг: на синего замерзшего воробьишку, клювастого, упрямого да встопорщенного немного пернатого.
«Все-все-все рельсы могут предафать, характер у них больно ветренный, Мифф. Они любят заводить людей в приключения и бросать, как только наиграются. Хуже рельс, только дороги мисс – шаловливые, знаете ли, сущефтва. Ведут тебя куда угодно в края чужедальние, обманывают… Фдобавок, именно на рельсах вы можете пофтречать этого крылатого дуралея Ариэля, а он увлечет вас своими фантазиями, мифф, в которые совершенно глупо верить. Поферте, мне. У Ариэля перо и пух фместо мозгов, водиться с таким, мне ниже своего достоинства! Фыр-фыр-фыр. И вам ниже своего достоинства, долфен заметить!»