В доме царил холод, он властвовал и наполнял его, холод пропитал кости дома и его старинные камни, проеденные плесенью стропила, шелк стен. Холод чувствовался в каждом движении, Лиза, он забирался под одежду, терзая более всего Дашу. Хрупкую эту куколку умеющую мерзнуть сильнее людей. Даша дрожала сохраняя молчание своё, Даша улыбалась наперекор всему.
Воистину холодное утро! Утро, пахнущее гарью и недоброй суетой, утро, прибитое к небосводу колодцами фабричных труб, туманное, распластавшееся в вышине утро, когда добрых вестей не существует в целом мире. Когда неясная печальная тоска давит на сердце, а с фронта приходят злые сводки. Тётя права. Радио шумит слишком громко, радио говорит не доброе, зачем любить радио? Радио наполняет дом тенями!
Даже стук дождя не успокаивает в такое утро. Шум дождя надоедает, шум дождя навевает тоску. Нежилое крыло, нежилой дом.
Впрочем, тепла нет и внизу. Семья обеднела, паровое отопление едва ли могло прогреть даже нижний этаж. Здесь сумрачно. Бедно. Пожалуй, впервые видишь это так ясно, понимаешь это взрослеющим своим умом – как же обеднела ваша семья!
…Там наверху шелк помпезных цветочных обоев царит – истёршихся, старых, хранящих достоинство своё, как хранят старики память о своей молодости. Внизу же стены оклеены бумагой. Обои вспучились, испортились, поползли со стен утратив всякий лоск, даже эхо лоска, даже саму память о нём.
Как здесь сумрачно, Лиззи! Анна Гретхен шуршит своими юбками прямая как струна, в доме тихо, темно, старинные часы с маятником отбивают время: ток-ток-ток. Уставшие часы, уставшее время дома. Пыль. Ощущение сдавленности. Тебе повезло Лиза! Наверху хотя бы легко дышится…
Холод напирает снаружи, обнимает землю дождем, приоткрывая Петроградские виды сквозь посеревшие стекла. Подходишь к портьерам и чувствуешь как свербит в носу, уж слишком долго не стирали эту ткань. На улице суровые дома стоят, рыжая сталь крыш растёт себе в небо. И вдруг, трамвай! Динь-диньть-дилль волшебный звук врывается во вселенную печального дома, счастливый звук мирной жизни. Динь-дилль-динь!
А что если вам с Андрейкой поехать сегодня на трамвае? На первом электрическом трамвае, пущенном совсем недавно по новому маршруту в центре города.
- Пффф. Этому дому не хватает лоска, маленькая мифф! – Тень на стене приняла очертания кролика: искаженного кролика в цилиндре, в одной руке он держал часы на цепочке, а во второй… что там у него находилось во второй руке-лапе оставалось неясным.
«Зато это проясняет вопрос ушей, милая!» - могла бы заметить Даша.
- Фпрофите фафу тётю, не пофелает ли она отведать чаю с бергамотом, юная барышня. Фыр-фыр-фыр, я мафтер нотариально-договориальных мер! Похфалите бахрому на ее чепчике и спрофите про чай, тогда разгофор непременно фаладится. Я вам гарантирую это, миф-ф-ф. Фыр-фыр-фыр.
Жуткий кролик вдруг выбрался из стены, поглядел на свои часы с разбитым циферблатом и жутковато улыбнулся полным клыков ртом.
- Юная барыфня! У нас мало времени, я вам говорю. Сегодня днём вы найдете Мел и выберете меня своим другом. Пифия – душа ненадежная, а уж этот мерзкий фолк, фыр-фыр-фыр. Фам потребуется кто-то толковый. Такой как я!
Кроль дернул облезлыми ушами пропуская тебя вперед, Лизочка.
Комната тети утопала в тенях – отопление провели кое-как, потому здесь тоже было холодно, было сумрачно, а еще комната была забита самым разных хламом до верха. Сундуки и засохшие букеты цветов в потускневших вазах, паутина и выцветшие гардины, темные картины на стене и портрет дяди на журнальном столике. Сувенирная фигурка совы. Подсвечники с канделябрами.
Кровать тёти казалась огромным монстром нависающим над крохотной старушкой. Огромный чепчик скрывал маленькое похудевшее её лицо, что отливало зеленью. Тётушка Софья казалась глубокой старушкой, а ведь ей всего лишь около сорока лет на самом деле.
- Маленькая неблагодарная девочка, ты конечно желаешь, чтобы моя нервная система расшаталась в конец! - тётушка недовольно плеснула рукой, таким вот своеобразным способом желая тебе доброго утра. – О, Лисхен, впрочем не ты одна… - голос тети Софьи смягчился. – Вся домашняя прислуга ополчилась против меня. Анна-Гретхен, эта несносная немка меня ненавидит! Они включили этот проклятый радиоящик, они желают чтобы моё сердце лопнуло. Ох, послушай мой пульс, Лиссафет… бум-бум-бум, как страшно бьётся моё сердце… Триста ударов в минуту, а то и четыреста! Думаю, это грудная жаба, или грудная плесень или грудная змея.
Тётушка присела в своей постели.
- Ты думаешь он жив? – и снова откинулась на пышные подушки. – Ах, ты такая худая, Лисхен, ты хочешь довести меня своим измученным видом. Иди и поешь как следует, неблагодарная девочка! Знаю я твои мысли. Ты ведь хочешь, ты ведь прямо желаешь, чтобы все вокруг знали как злобная мачеха морит тебя голодом. Хочешь, чтобы каждый измарал моё имя: «Ах, эта Софи Алексейдревна ненавидит бедную сиротку»... Неблагодарное дитя! У меня совсем нет аппетита, ах, все про меня забыли. Меня желают замуровать здесь заживо! Посиди со мной, Лисхен. Нет, иди на кухню! Иди на кухню и разбей этот проклятый радиоящик. И скажи Андрею что он наказан, да, я знаю кто разбил стекло в заброшенном саду… знаю, кто устроил там невыносимый беспорядок, шум и гам сегодня ночью…
Голос тётушки вдруг сделался вполне себе бодрым.
- Попроси Анну Гретхен принести мне ещё немного брусничного пирога и немного поджаренных бутербродов с кофе. И пусть кофе будет со сливками, дитя! Иначе бедное моё давление поднимется, Лисавет. Попомни мои слова, если кофе будет без сливок я непременно отойду в лучший мир. Вы все меня доведёте!