Плотный клубок событий всё продолжал разматываться, вовлекая всех и каждого. Ни один не ушел незамеченным-непокалеченным от щедрых крепких до боли объятий судьбы. Одна лишь пустыня отвечала ровным едва слышным дыханием и равнодушной тишиной, отчего радости у повстанцев не прибавлялось.
Деловито приступил к своим обязанностям отец Сергий. Казалось, спокойствие придавало ему сил и выкраивало время, необходимое теперь, как никогда. Слишком многим он понадобился – даже тем, кто и не думал просить о помощи, но с удовольствием облегчил бы сейчас душу.
Больно было Роуз, когда мягкие чуткие пальцы, за минуту до этого решительно порвавшие на лоскуты одежду покойного Моуза, бинтовали грудную клетку. Пару раз она заваливалась и застывала в беспамятстве, тогда сильная рука поддерживала ее под спину, не давая приложиться плашмя о землю, и наконец дело завершилось аккуратной тугой повязкой, которую Роуз, что стала чуть бледнее обычного, ощущала каждой клеточкой своего тела. Хотелось сорвать причиняющий боль хитин, но лекарь сказал, что так нужно и Роуз терпит. Засыхает темной корочкой кровь на губах и снова не появляется. Но что там внутри и почему боль не утихает – никто так и не объяснил.
Сергий оставляет притихшую пациентку на волю судьбы. Хочется верить, что не на произвол…
Теперь из лекаря он превращается в судью и следователя. Что дается ему труднее – по сосредоточенному лицу священника нельзя понять, да и некогда ему размышлять да ненужной рефлексией заниматься. Миссия у него такая на земле: несчастных выслушать и приласкать, больным страдания облегчить, воюющих примирить и на путь истинный наставить, виновного изобличить и суду Божьему передать. Не до эмоций батюшке.
Глаза - зеркало души и жуткое это зрелище наблюдать, как медленно стекленеет взгляд умирающего в муках человека. Казалось, Освальд силился закричать, пораженный болью, и не мог, лишь корчился и крючился в агонии, упираясь ступнями в серую твердь. Образ Шино, возникший в поле зрения, его словно успокоил. Умирать в одиночестве страшно, больнее в стократ. Одними глазами дав понять, что узнал здоровяка, Крингл тотчас перестал корчиться и обмяк, испустил дух, даже вздох пивовару почудился облегченный.
Наступившая сытость не отменила того факта, что эрикова рука опухала прямо на глазах и прямо пропорционально этому отдавала тупой болью аж в плечо. Уже совсем скоро мысли будут лишь о ней, поэтому надо успеть, под строгим, но одобряющим взглядом Варенца, да и отца Сергия заодно связать себя узами брака (Правильно! Что еще делать, когда переломаны кости, а суженая умирает!).
Кажется, Роуз была не готова к такому повороту событий. Она в целом-то и не услышала Эрика. Грудь ее едва заметно поднималась, скованная повязкой, глаза на побледневшем лице, были закрыты, лишь легкий хрип, похожий на храп, покидал уста – девушка спала или находилась без сознания.
Ластиться к ногам Иды Варенец. Мягкое прикосновение шерстки к голым ногам успокаивает, но и оно ненадолго с ней – срывается рыжий предатель за своим новым дружком, к Роуз семенит, обнюхивает, да и забирается той на грудь, топчется лапами бесцеремонно и усаживается
с крайне авторитетным видом. Роуз стонет громче и морщится. Беспредел!
Тяжелыми валунами пригвоздили Орта к месту подозрительные взгляды. Ох, как неприятно прослыть предателем! Наверняка, также туго пришлось и Кринглу. Да вдобавок три стрелы усилили впечатление. А если на миг вообразить, просто допустить мысль, что тот виноват лишь излишней молчаливостью своей да недюжинной силой рук... Нет, эта мысль слишком болезненно отзывалась где-то в районе сердца.
Март, тот самый неразговорчивый Март, который, оказывается, со слов Шино, знал чуть больше о жителях Пустыни, нежели остальные следопыты, как-то сказал, что именно там, где сердце, живет у человека совесть. По анатомии у него точно была бы двойка. Однако Март родился в Империи и анатомии у него отродясь не было.