Едва мрачное зрелище перестает давить на душу, Лой вновь оживляется, вертит головой по сторонам. Может, того розового зайца высмотреть хочет, кто знает.
Эта зеленая деревня, домик, производящий впечатление укромной лесной поляны - все приковывает к себе взгляд, ведь выглядит таким непривычным после тесных городов. Никаких тебе узких улочек, каменных стен, высоких сводов, под которыми чувствуешь себя ничтожным узником. Наоборот: здешняя простота и естественность неким образом подкупают, помогают расслабиться - даже если знаешь, что тут все не так гладко. В конце концов, никакие проклятия не мешают прямо сейчас устроиться посреди кучи подушек, принять ароматный напиток, кивнуть в благодарность.
Мягко. Прохладно. Уютно.
Неожиданное прикосновение заставляет дернуться против воли, едва сохранив лицо, как и все разы до этого. Некромант не был привычен к подобному: была бы собеседником миловидная девушка - тогда ладно, тогда без вопросов; но с этим стариком, если мог бы, ограничился лишь рукопожатием при знакомстве. А Пармено и в ус не дует, уже начал разговор, да и запястья помнят, каково это - болеть после попытки изложить что-то побольше пары фраз. Тут уж не повыделываешься - сиди, слушай, отвечай. И надейся еще, что старик слышит лишь то, что хочешь ему озвучить, а то "С какого хрену это ему интересно?" слишком уж отчетливо проносится в голове после вопросов, последнего - особенно.
Над первыми вопросами Лой ненадолго задумывается. Да, поди, опиши свой мир - ведь черт его знает, с какой стороны к нему подступиться! Все в этом описании будет казаться очевидным, законом природы, прописной истиной: солнце встает на востоке, у людей по две руки и две ноги, на севере холодно, на юге - не очень. Где бы найти ту грань, за которой пролегают отличия между схожими по шаблону мирами?
"Ты сказал, что в вашем мире люди изничтожили природу. У нас, наоборот, природа - лидер в этом противостоянии. Некоторые, правда, пытаются примазаться к этой славе. Небезуспешно." - наконец нащупывает ту самую нить, подсказанную раньше стариком, и сплетенную из еще давно поработившей некроманта идеи.
"Большая часть людей рождается только для того, чтобы всю жизнь горбатиться на поле или в цеху, живя в бедности, пока не настанет война, или особо холодная зима, или голод из-за вытоптанных и промерзших полей, или вообще мор. Знать прячется по роскошным замкам, повелевает землями, проливает реки крови ради какого-то клочка земли, урванного соседом - только чтобы в процессе затоптать и выжечь всю ту землю до основания. И народ почему-то не против. Некоторые пытаются изучать законы этого мира, пробуют изменить окружающую действительность. Спасти людей если не от их натуры и раболепия, то хотя бы от гнева природы. От болезней и увечий. Я был одним из них, но я хотел пойти дальше".
Победить человеческую природу. Спасти людей от привычной ничтожной жизни и смерти.
"Я искал той самой силы изменять живое, которой владеете вы. Буквально слово в слово просил такого у источника, перед тем как он закинул меня сюда. Не мог найти ничего подобного в нашем мире."
Не то чтобы он не пытался.
"Оттуда же, кстати, и... травма", - слова подбираются туго, лицо слишком уж очевидно морщится. Вспоминать о своих провалах никогда не бывало приятно. "Когда еще был молодым и наивным, пытался не дать одной девчонке умереть. Привязать ее душу, как мы обычно делаем с мертвыми, когда поднимаем их на долгий срок. Разве что тогда я пытался сделать такое с еще живой душой. Не отдать ее смерти. Как мне потом рассказывали - свалился в припадке, не выдержав ритуала. Очнулся уже таким, да еще и все тело болело как переломанное. Вот так вот."
Лой пытается улыбнуться, пожать плечами, мол, "неудачи случаются" - но движения выходят неестественно резкими, а "улыбка" нервно перекашивается в одну сторону. Перед бесцветными, глядящими в никуда глазами вспышками мелькают картины из прошлого. Зажмуриться, отвернуться, скрыться от них - нельзя.
Вот смесь жалости и брезгливости, подступившая к горлу, когда принесли девчонку. Какая-то уличная бродяжка лет семи, худая, как скелет, полностью грязная и, кажется, завшивевшая - Вардьяс мысленно отмечает, что потом самому надо будет тщательно отмыться. Бледную, почти прозрачную кожу покрывают поровну ошметки тряпья, грязь и струпья на язвах. Волосы так давно не мыли, что они слепились в некое подобие сосулек. Черт побери, у них тут половина города больных - неужели нельзя было найти кого-то получше из умирающих?
Начало ритуала. Покорные зомби, которые должны удерживать девчонку на месте, выглядят явно презентабельнее. Та, до того пребывавшая в забытьи, даже ненадолго приходит в себя, что-то жалобно скулит. Лой, не слушая ее, начинает работу. Ножом - не его нынешним костяным красавцем, а обычным, одолженным у лекарей, вырезает руны привязки под левой ключицей умирающей. Сам про себя ухмыляется, думает, то, что он делает - глупость, будто связанного пленника обмотать еще и травинкой, утверждая, что это здорово поможет делу. Парень еще не знает, что именно эта травинка - единственное, что потом позволит ему поднимать давно умерших. Девчонка даже не хнычет от боли - опять отключилась. Только неестественно горячая кровь размазывается по ее груди, и какое-то давящее чувство подсказывает юному некроманту: смерть - близко.
Слова почему-то даются слишком тяжело. Подсказка у него перед глазами - те самые вырезанные руны, да и забыть их он никак не мог. Не в том дело. Будто выучиваешься ходить, а потом пытаешься проделать это, войдя в бурный поток и повернувшись против течения. Сила, это отбирает много силы и не приносит никакого результата. Сравнение с потоком остается где-то на краю сознания, пока губы вновь и вновь повторяют слова. Стоит на секунду замолкнуть, и зубы сразу же сжимаются до скрипа - кажется, сейчас он раскрошит их, сотрет в порошок. Он чувствует нечеловеческий холод, чувствует, как потоки силы бьют по телу, как пытаются отобрать у него добычу, и потом отомстить за наглость.
Он давно уже вцепился в покрытые язвами костлявые ладони, позабыв всю брезгливость. Низко склонился над девчонкой, неотрывно глядит на ее лицо - наметанный глаз выискивает признаки жизни. А губы повторяют слова. Посмотри кто на них со стороны - наверняка бы поверил, что тут, на широком деревянном столе, умирает его сестра или дочь.
В свой последний момент она открывает глаза. Светлые, как льдинки; смотрят с мольбой, с отчаянием. Просят, чтобы ее спасли. Лой хочет спасти всех, все человечество, избавить их от ничтожности их естества. Но ему и дела нет до судьбы какой-то уличной замухрышки. Он не хочет спасти ее.
Это их и погубило. Поток силы побеждает, подхватывает их обоих. Выплюнет, знатно потрепав, только одного.
Очнуться сложно. Понять, что от того момента его отделяет почти два десятка лет и вообще неисчислимое количество километров, немного легче. Реальность своей яркостью настойчиво лезет в глаза, напоминает, где он сейчас. Тут, в доме-дереве, сидит, наверное, совсем оторванный от реальности, с потеряннейшим лицом. Боги, лишь бы только этот старикан не видел всего того. Стыдно.