Котенко быстро вернулся к окопу. Фрица вместе с Панюхиным в тыл отправили. Одного на допрос, второго в сан.часть. Или что там организовали в тылу Яблоневки.
Пулеметчик же, сдав реквизированное добро, вернулся за свой дегтярев. В родной окоп, где его покорно ждал Ваня "три короба". Его второй номер. Чувствовать в окопе живую душу у себя - это счастье. Нигде, пожалуй, не сможешь так по-настоящему оценить человека, друга, как здесь. После короткой боевой вылазки, после того неопределенности, адреналина боя и после боевого колебания, этот глубокий, потому как Ваня рыл на славу, окоп казался таким уютным, таким надежным, что не нужно никакой мебели. Просто опрись на одну из "стен" и все. Ничего не нужно.
Хорошо здесь, пока никто не тревожит. Земля, правда, за воротник сыплется, и ноги млеют, никак их не выпрямить, но и теснота здесь не теснота совсем. На миг даже показалось Котенку что, никогда не чувствовал себя так свободно, оградившись насыпью окопа от всего тревожного мира. Так вот бывает, что настоящим дворцом может обернуться для человека этот тесный фронтовой окоп.
Отдых был не долгим. По ту сторону гуща берез и прочего верболоза все еще была полна дичи и неизвестности, когда сквозь ее покой и непринужденность прорвался тяжелый, давящий на все вокруг рокот. Вцепился в свой пулемет Василий, ощутил неожиданно дрожь по всему телу. Чего он дрожит? От прохладной земли окопа? Или, может, в дрожь вгоняет его тот грохот, зловеще, методично приближающийся со стороны леса? Пулемет был готов. Готов был и Котенко и его второй номер. Они с этого места не отступят, не потеряют самообладания, не поникнут перед той черной силой надвигающейся опасности. То надвигался фашизм, его вероломство, кровавая жестокость, дикость. Был в том грохоте сейчас для Васи и Лейпцигский процесс, и окровавленная Испания, и растоптанная Чехия, то сунули из-за расплакавшихся ив концлагеря, смех и смерть - все то, что он не мог принять. И не собирался.
Всматриваясь в горизонт, ожидая врага, пулеметчик сам про себя шептал.
— Когда к Вене подходил Кара Мустафа, у нас была вера. Когда в Киев входил Хмельницкий, у нас была надежда. Теперь, когда к Яблоневке подходите вы, у нас есть любовь. Грязные свиньи, не хотящие становиться людьми. Хотите только комфорта, а за душой ни крошки. Ни милосердия, ни совести.
Вытер со лба очередную струйку пота. Волнение? Или злость? Кто его знает.
— Но плохо для вас не это. Плохо то, что я еще хуже. Потому что понимаю. Понимаю и не принимаю.
Палец лег на спусковой крючок.
Фронт медленно но уверенно ссовывался от неизвестности к их маленькой деревушке. Вокруг все еще было молчание, стрельба еще не началась, а в воздухе висело напряжение. Скрежет железа, гул моторов, шепот смерти насовывался медленно, грозно и неумолимо. А потом в небе показались черные точки.
Василий грязно выругался.