Молодец ты Вовчик! Не гнида какая-нибудь, не трусливый жалкий пёс. Мужик ёпта. Настоящий, мать его, железно-титановый мэн!!!
Отважно бросился в этот живой шар состоящий из щупалец, веток, чужих рук да сплетения жутких, не менее чужих пальцев. Махнул ножом своим вострым - тем самым ножом, который не мачете, но и не перочинный нож - стремясь это самое поганое на куски искромсать. Это самое мерзенькое лезущие из глотки пса, из гнойных прорезей его вытекших красных глаз, из лопнувшей на ребрах тёмной шкуры.
И всё это в тишине, среди блеска огромных звезд в очаровательном безвременье происходит! Когда вот поцелуй недавно был, и Лизочка застывшая иллюзорной мечтой и ее замечательное, влекущее к себе женское тело. Несмелая юбчонка и стесненная белым лифчиком, крепкая молодая грудь.
Ага. Фантазируй, Вова, тебе пригодится!
А то ведь драться в безвременьи трудно. Все равно что под водой или в желейной массе барахтаться! Каждое движение дается с трудом, уворачиваться тяжело и всё это напоминает отчаянный жуткий бег. Во всяком случае, тело именно так это воспринимает – как хорошую выматывающую нагрузку. Сильно хочется пить, на такой-то жаре! И есть… и отдохнуть конечно же срочняком.
Уста-а-ал ты. О-ох. Кажись не до эротики тебе сейчас...
А нечто густое, противное и вонючее течёт по твоим рукам, и по лицу, и костюмчик марает, и рюкзак, и ботинки и даже на зубах кашицей вязкой ощущается. Горьковато солоноватой. Зато победил, кажется!
Во всяком случае от пса почти ничего не осталось. Кыщ-кыщ лениво остатки чего-то черного своими ногами-корешками притоптал – то ли поглощая, то ли расплющивая эту мерзень, а потом тебя схватил. Как паук муху!
Споро дернулись ветви охватывая твоё утомленное разгоряченное тело. Могучим арканом оплетая руки и ноги, и рюкзак. Ветки эти удлинялись, оплетали жестокой сетью, когда ёще не больно, но уже неприятно. Но хотя бы не кушает тебя, Вова. Кыщ-кыщ ведь ещё и жрал этими самыми своими «руками», ты ж сам видел!
Выглядел он сейчас как дерево довольно сильно изломанное бурей – большая часть кроны отсутствовала, а то, что сохранилось было изломано, повреждено, оторвано без пощады и обращено в хлам.
Белая кровь Кыщ-Кыща текущая из его ран холодила кожу.
Стало даже хорошо, только страшно.
Словно смерть!
И еще эта крепко сдавленная чужими объятиями грудь, когда каждый вдох мука.
- Иммме? Ке-ке-ке. Им-ме цка-ч-цать! – задрожал старина Кыщ, рождая трением своих жутких отростков нечто напоминающее звук. Или это уже в голове в звук складывалось. Хрен поймешь! Но Кыщ-Кыщ говорил.
А еще кажется убивал тебя по чуть-чуть, неторопливо и ласково душил своим вниманием, потому как очень сильно стало вдруг клонить в сон. И в холод. И в холодную синюю приятность! Засни и не просыпайся, братишка. Как-то так.