Раз за разом она проигрывала. Каждый раз, когда уже начинала верить, что ещё чуть-чуть и до жреца дойдут слова, он просто поднимал руку. Адрианна, лекарь, Каталина... Перед глазами встало морозное утро, искорки солнца на снежной корке и улыбка беловолосой лучницы, от которой на душе теплело и верилось: всё закончится хорошо. Сложно поверить, что это утро того же дня, в котором раз за разом вспыхивает факелом живой еще человек. Не было больше ни страха, ни отчаянья, только упрямая уверенность, что надо пытаться ещё и ещё. Искать, что его проймет. Но она проигрывала, то ли не умела убеждать, то ли убедить в чём-то фанатика просто не представлялось возможным.
Уна хотела сражаться. Каждый пытался делать то, что мог там, в другой, настоящей жизни. Где не было это кошмара. Сания равнодушно смотрела на груду вещей, из которых Преподобный достал и бросил меч. Равнодушно, пока до неё не дошло, чьи это вещи. Что делали все эти люди? Пытались воззвать к разуму, вырваться, как Макс, умоляли, ругались, просто лишились чувств? Что бы они не делали, отсюда никто не выбрался. Даже имен их никто и никогда не узнает. "Наших тоже", - мысль показалась ей обидной.
Уна упала на колени, а Сания уже набрала воздуха, чтобы начать очередную тираду, которая, может быть, на этот раз на него подействует. Что он там говорил: оленю не пройти ворота? Олень играючи разломал боевой лук за секунду, ворота наверняка продержатся дольше. Минут пять. Может даже восемь. Набрала и выдохнула, так и не сказав ничего. И дело было не в огненном биче, в который превратилось пламя, хотя выглядело впечатляюще, а в том, что вслед за мечницей на пол повалился Макс. Все-таки ему удалось распутать веревки. Преподобный этого не видел, и Санни теперь старалась даже не дышать, чтобы он не обернулся. Она снова подергала путы за спиной, с безумной надеждой, вдруг что-то выйдет. Бесполезно, конечно, куда девушке до лесоруба.
А огненный меч вился в руках жреца перед стоящей на коленях баронессой, и против него у Уны была только брошенная железка. Безнадежно. Санни мало что знала о магии, но из того, что слышала, прекрасно понимала - обычное оружие против нее бессильно. Это был нечестный бой, где одна сторона заранее обречена на поражение. Преподобный был трусом. Просто трусом. Он мог сражаться только с теми, кто заведомо слабее его. Наверно все садисты и палачи в душе обычные трусы, мучая других, они получают иллюзию своей силы. Император тоже был трусом. А Уна была смелая. Смелость не в том, чтобы не бояться. В том, чтобы преодолеть страх. Наверно, это было по большему счету уже все равно, все умрут: и храбрые, и трусы, но это было странно важно. Жаль только, что никто и никогда не узнает ничего. Хоть бы имперцы пришли что ли, полюбовались бы на своего Преподобного. Что то текло по щекам, горячее и соленое, и Сания с удивлением поняла, что плачет. Она не плакала с того дня, когда поняла, что беременна и жить осталось всего-ничего. Не плакала, когда умирал Тьер, не плакала, когда ждала, пока чума придет за ней, не плакала, валяясь от бессилия в снегу. И потом тоже. Проклинала, ругалась, ненавидела, но плакать не могла. Теперь слезы текли по щекам сами собой, и не от страха или горя, скорее от счастья, что есть еще в этом мире люди, не забывшие честь. Жаль только, что никто и ничего не узнает.