Эйты кивала и слушала, слушала и кивала – ей все, каждое словечко было интересно, она впитывала новую информацию, как мох вбирает влагу, и глаза ее неотрывно следили за собеседником, лишь изредка возвращаясь вниманием к веткам, а потом и людям вокруг.
Одна мысль не давала ей покоя – кто такой Симон (такого человека она припомнить не могла, как ни старалась) и почему он не помогает своей сестре, той доброй девушке, что первая спросила, как ее, Эйты, зовут*.
Отвлеклась от рассказа пестряка она лишь дважды. Рассеянной улыбкой встретив угрюмого бородача, что изо всех сил старался быть заботливым, она радостно закивала, принимая его компанию, с нежностью глядя, как тот споро принялся помогать им. Его густой успокаивающий голос напоминал ей о ком–то, сверлил голову щекочущим воспоминанием, но никак не помогал выудить из пелены памяти этого «кого–то», только поманил знакомым отзвуком и пропал.
Эйты не расстроилась, к тому же пестряк снова задал вопрос, который ее развеселил ни на шутку.
Надо же – а может она и правда волшебница?! Невольно тронув белесый локон, она улыбнулась, прислушиваясь к себе, и так загорелась этой мыслью, что едва не уронила солидную груду веток, которую тащила к расстеленному покрывалу.
Волшебница…А ведь и правда…
Она смущенно кивнула, а потом кивнула еще раз, уже увереннее. И даже плечи расправила, будто так виднее был ее новый статус. Так заигралась, что рычание – глухое, яростное, убийственное – показалось ей сначала завыванием ветра, запутавшегося в ветках их огромной спасительной ели.
В себя привел ее страх, написанный на лицах людей, ярость в желании выжить, решительность – каменными и чужими вдруг стали их лица. Надо признаться, на какую–то крошечную секунду Эйты успела испугаться, что это игру, которую они с пестряком затеяли, разозлила вдруг всех.
Медленно повернувшись, она широко раскрытыми глазами оглядела весь периметр и попятилась. Не потому, что испугалась, а потому что так бородач велел, а он добрый, хороший, он знает, как надо.
– Голодные, – прошептала она так тихо, что только клуб вырвавшегося пара выдал ее, – На каждого хватит…
Ну же, ты ведь волшебница, Эйты! Что мешает тебе быть ею, если в тебя верит, по крайней мере, один человек…
Эйты зажмурилась, ничего не приходило на ум, но она старалась.
Ах, вот же оно!
Эти строки отпугивают любого врага. Так говорила нам старая нянька…
Как же это?...Ах, вот!
Сосредоточенно помычав себе под нос, Эйты зажмурилась и принялась выводить мелодию. Она напоминала колыбельную, хотя мотив получался скорее воинственным, с такой песней вполне могли идти в бой. А слова, что пошли следом, были и вовсе ни на что не похожи. Языка этого она не знала и пела по памяти, возможно, коверкая, искажая тем самым значение песни.
Испарина покрыла бледный лоб, а глаза светились затаенным огнем, полные губы, чуть дрожа, выводили каждое слово, не громко и не тихо. Эйты знала – волки ее слышат.
И еще что–то…..Что–то еще…
Пользуйся им, только когда станет страшно!
Руки зашарили под безразмерным бушлатом и наружу показалась лишь одна ладонь в толстой рукавице с неестественно длинным кривым ножом.
Зажав рукоять до хруста, Эйты всё вглядывалась в обезумевшие морды и, на секунду прервав песню, прошептала так, что услышали ее лишь бородач да пестряк.
– Я волшебница, ты угадал…