В лесу распахнулась душа Эйты, с чистым воздухом соединяясь. Сама она будто бы тоже со снегом слилась – чистое к чистому, белое к белому. Ощупывая глазами бескрайние холодные земли, щурясь от летевших в глаза снежинок, они с ветром шли навстречу друг другу – девчонка, улыбаясь, ну а снег, безудержно, почти безумно хохоча. Обоим было радостно. Какая разница, отчего!
И было так с того самого дня, как из лесу, белая от налипшего снега, неизвестно откуда, вышла навстречу бредущим путникам улыбающаяся и курносая, с требовательно–любопытным выражением осматривая синеглазо впервые встреченных за долгие дни людей.
Пропустила тех вперед, да и пошла следом. Лишь изредка неясный шепот слышался чуть справа и позади, никому, впрочем, не мешая.
Смотрела она чуть исподлобья и всегда с улыбкой, ласково, словно принимая любое отношение к себе. Говорила тихо, голосок звенел трогательно, в смущении прикусывалась нижняя губа.
Лишь несколько раз Эйты расстроилась. И не было в этой искренней печали ни тени страха от бесконечно пустынных, непрекращающихся белых холодных полей; ни обиды на мерзлые руки, что никак не могли согреться, и расстроенных людей, нет–нет да и отправляющих ее или друг друга идти лесом, куда подальше. Пока беззлобно, да и на том спасибо.
Не было в ее грусти и равнодушия – подёрнутого морозом участия, бывшего человеческого тепла. «Зайчик бедный, совсем жить перестал, совсем. Носик холоооодный….» – шептала звенящим от слез голосом над каждым убитым зверьком Эйты и принималась, ладонями глаза закрыв, шептать еще горше, то ли молясь, то ли оправдываясь «Нам кушать нечего просто, это в последний раз, в последний раз». И каждый последний раз такое случалось – слезы мерзлыми дорожками прокладывали путь, чтобы оборваться и застыть еще в воздухе крошечными льдинками, тряские пальцы преграждали путь зрению, не в силах взглянуть на невинную смерть, призванную виноватую жизнь спасти.
Однако ничто не сравнилось с ее удушливым горем, когда путникам удалось добраться до Орлана. Ноги несли ее по дымящемуся пепелищу, голые ладони подхватывали угольки и не в силах удержать, сбрасывали. Эйты к чему–то прислушивалась, принюхивалась, с кем–то беседовала вполголоса, почти причитала. Лицо мучительно кривилось, но не плакало. «Ох, бедняжечки, совсем ничего, нету ни души – ни крошечки, ни старичка… Зачем же так?!» Приговаривая, Эйты обошла всё пепелище, оскальзываясь на редких островках подтаявшего и превратившегося в лёд снега.
Остановилась в стороне. Замерла, разглядывая причудливую встречу черного и белого, и кивнув, подытожила «Так есть. И будет так, да». Затем встала и, пошатываясь, побрела вперед, даже толпу ждать не стала, словно знала заранее, куда все направятся.
***
– Бедненькие, голодные такие… – пуская изо рта пар и в очередной раз прислушиваясь, сказала она, поджала в задумчивости нижнюю губу, совсем по–детски, замерла на пару секунд, придвинулась чуть ближе к людям, – Есть хотят…
И словно в знак согласия близко, едва не за первым деревом справа, пожаловался ей в ответ протяжный волчий вой. Эйты улыбнулась, кивнула и, бодро переставляя ноги, двинулась дальше.