Лиззи рассматривала витражи, склонив голову набок, равно как сложенный из кусочков стекла крестьянин смотрел на золотой колосок. Все это были очень обычные для их Уолвича сцены и образы — крестьяне и зерно, зерно и крестьяне, труд и плоды этого труда, — обычные, но вместе с тем и знаковые. Отец Мальфред нашел бы что рассказать. О честности и обязательности, о смирении и совестливости. Наверное, все это, по мнению святого отца, было здесь, в этих переливающихся в солнце мозаиках.
Лизетта дотронулась до лица женщины, бросающей в землю семена. Ее гладкая стеклянная щека была теплой. Отчего-то Лиззи вновь вспомнила матушку — и расстроенно поджала губы. Никакого послушания или совестливости в ее поступке не было — Лиззи собиралась получить благословение отца Мальфреда наперекор воле родителей. Оно, может, и не против правил, может, и не нарушает таинства венчания, не делает его ложным или грязным, но и хорошего тут было мало. И Лизетта предпочитала думать, что ее вынудили. Раз уж собственные отец и мать не желали дать ей напутствия, пришлось взять все в свои руки. А потом… Потом они примут Говарда. Или Говард и его семья примет их — тут уж как посмотреть.
Последняя мысль вызвала у нее озорную улыбку. С улыбкой она обошла часовню легким шагом, прутиком сбивая шишки чертополоха, поросшего с темной стороны.
День догорал медленно, и солнце лениво катилось к горизонту по пологой дуге, и все равно было куда выше, чем могла бы достать искрящаяся в его лучах вершина Топфелл. О, а она была высокой — Лизетта за свою жизнь видела ее только издалека, с окраин Уолвича, она воображала себе, что от подножья, должно быть, вид горы будет закрывать половину неба. В хмурые дни ее белоснежный гребень вспарывал облака.
Но сегодня небо было ясным. Наверное, потому-то день тянулся так долго, даже сейчас было светлым-светло. Лиззи оставалось лишь ждать, когда раскаленный круг коснется частых зеленых крон — и окрасит их в золото.
Не зная, чем пока что себя занять, Лизетта осторожно заглянула вглубь часовни.