Она насторожилась слегонца, приметив его реакцию, еще не понимая для себя, не осмысливая разумом, но ощущая женским чутьем этот внутренний огонь наполнивший капитана. Эту дрожь его чувствуя, ту самую опасную дрожь, которая не от страха родилась себе, не от гнева и не от ужаса липкого, но от напряжения возникла, от чувств, от этой с трудом сдерживаемой в себе сладчайшей муки. Той приятной муки же, что жгёт огнем, и которую не хочется, ни за что на свете не хочется прекращать!
Она не желала его мучить, о неет, не за что и никогда! Но разве могла сейчас рыжая Майя приказать своим пальцам остановиться, разве могла отнять от его спины руки, разве могла приказать себе отступить? Мягко прикасались женские кисти к его плечам обретая вдруг силу свою и догадливость, нажимая с энергией неожиданной, с уверенностью. До легких сумасводящих мурашек! Нутром чувствуя когда сильнее следует быть, а когда ласковее следует быть, когда напор нужно проявить, а когда следует нежно отступить, давая любимому отдых. Ощущая под своими пальцами разгорающийся огонь и желая, да-да, желая сгореть сейчас в этот самом жаре! Словно феникс, добровольно броситься в пламя и рассыпаться багряными искрами на ветру.
Ну и что, что не самая широкая спина под её ладонями, что можно ощутить лопатки сквозь общую худобу? Не-е-ет, Майя об этом и не думала даже, Федор Михайлович был цельным для неё, совершенным для неё. Одним единственным правильным мужчиной в целой вселенной! Разве не видела она раньше его фигуру? Разве не знала о Фединой худощавости? Но спроси Пчёлку, так она бы сказала, что это лучшая фигура на свете. Потому как любимая эта фигура, потому как близкому человеку принадлежит. Родному. Бесценному. Своему! И она любила его плечи, и поджарую худобу, и кости любила прощупывающиеся под пальцами. И это было счастье, и это было что-то, что можно было назвать преддверием счастья. Потому как чуяла Светлова этот разгорающийся странный пожар в капитане, ощущала многоточия и недоговоренность, обрывочность их положения сейчас.
Федя. Хотел. Большего.
Вот что почуяла она в его взгляде, вот что открылось ей в этом жарком-жарком поцелуе.
Желание.
То самое, которое углядела она вчера в отце, когда он смотрел на свою белокурую секретаршу – именно тот папин взгляд заставил нашу отважную Майю не по детски так взревновать. А теперь точно так же смотрел на саму Майю Юрьевну её Федя, смущаясь и краснея лицом, а его поцелуй. Ооо! Это был говорящий поцелуй, очень и очень о многом рассказывающий-то…
…Он был опьяняющий, жаркий, наполненный истомой. Жадный! Властный поцелуй лидера. И такой себе порывистый, словно бы капитан оказался вдруг посреди палящей пустыни где он никак не мог утолить свою лютую жажду. Приоткрыла губы Молния Светлова, отдаваясь этой энергии, этой его власти отдаваясь-то, чувствуя, что пропадает она сейчас, что уже кружится голова и хочется-хочется большего. Большего… БОЛЬШЕГО! Чудесные у него губы. Рука скользнула по его шее, отчаянно, нежно, ласково зарываясь в волосы мужчины. Соприкоснулись носы и дыхание сперло от этой восхитительной требовательной неги, когда два сердца бьются как одно, а одежда кажется липкой и сковывающей. Дальше, дальше, дальше!
Но здесь. В голокомнате? На этой пыльной остановке в разгар первого их настоящего свидания? Дальше…
Вот так, рискуя навредить ему и себе, отдаться невыносимо жаркой волне, прильнуть к его шее, покрыть поцелуями грудь расстегивая воротник?
«Но он ведь не простит себе. О ноу! Федя сгрызет себя заживо, когда сойдет оглушающий хмель. Он станет мучиться и терзаться, и мучительная боль вернется в его серо-зеленый взгляд, в такой мудрый, такой пленяющий взгляд. И на смену страсти придет кислота-грусть. Не могу! Не могу это позволить. Никогда. Ни за что. Не предам Федю, вот так! Чуть позже, родной. Немного позже. Когда это не будет ошибкой»
Нет. Майя не считала физическую любовь чем-то ошибочным, низменным и отвратным, она считала ее чем-то чудесным и замечательным в случае если есть высокие чувства. Если это по настоящему! Только не в голокомнате, не тогда, когда захмелел капитан. Когда они оба захмелели от этого необузданного мира чувств. От счастья своего на двоих потеряли голову.
Надо было спасаться на мостике, но Майя не могла подставить своего Федю. Он ведь сейчас не очень выглядел для мостика. Взмокший такой, с испариной на ярко-красном лице, с растрепанной челкой своей и с этим блестящим взглядом опьяненного эмоциями человека. Смущенного. Опасающегося самого себя как будто.
«Нет, Светлова! Нельзя ему в таком состоянии на мостик идти, совершенно точно нельзя!»
Балланс чувств и эмоций, таким знают своего капитана на «Данко», уравновешенным грустноватым человеком.
«И пусть таким и остаётся для команды, ёшкин кот. Ведь наверняка Фёдору Михайловичу дюже нравится, что он производит такое великолепнистое, важное впечатление. Строгое впечатленьице-то, ага-ага! Истинно капитанское. Может и мрачноватое, но по хорошему пафосное, будто железобетонный монолит! Идёт эта строгость Феде. Мне не идёт. Майя Юрьевна, дюже вумная Пчела, иногда так «сурьёзно» выглядит, будто ей резинка от трусов натирает же, хе-хе. Хотя побыть пафосной английской особой… не могу себе в удовольствии отказать!»
Кивнула головой Майя Юрьевна, сама с собой соглашаясь.
- Идём, Федя, прогуляемся чутка по рельсам, да? Ты же понимаешь, - прищурилась по теплому, помогая ему рюкзак одеть. – Что тебе не за что извиняться совершенно точно. Родной мой, мне понравился этот поцелуй! Он был такой смелый, такой властный… ну-у-у, прямо как я люблю! Только сейчас нужно пройтись, гляди-ка! Интересно, куда ведут эти рельсы? Любопытная Майя Юрьевна так и желает идти по ним и идти… и знаешь, куда-нибудь в такое место прийти, которое волшебное совершенно точно! Которое только в полночь открывается, Федь, когда какие-нибудь чудеса под звездами происходят. Ну да, ну да, глупости конечно говорю первосортные, а все-таки идти по этим заброшенным старым рельсам, это так… так головокружительно!
И рассмеялась тихонечко, пропев вдруг счастливо:
- Опя-я-ять от меня сбежала, последняя ээ-э-электричка. И я по шпалам, опять по шпала-а-а, иду домой по привычке.
Улыбнулась, бодренько танцуя под этим снегом. Сосисочную Гретту Винегретту погладила, тепло поглядев на капитана. Придумала она, как любимого Федю в нормальность вернуть и не обидеть, как смущение его утешить и обрадовать капитана. Как интересный разговор завести, такой разговор, который уж точно должен понравиться капитану Чижику. Агась-агась!
Он ведь что? Он ведь еще со времен МЗУ обожал говорить о чём-нибудь умном долго и пространно, учить, рассказывая что-то вкусное. Вот и решила Майя Юрьевна охладить капитана на его любимую тему вырулив. Это ведь неправильно, что Чижик Михайлович всегда взрослый, мудрый, и такой вот вечно разумный человек на фоне веснушчатой Пчелы. А сейчас Майя побудет старше, и хоть горько ей от этого неизведанного отказываться, что могло бы произойти. От этой самой физической близости тел уходить с полустанка…
Но так будет правильно. Иное – предательство по отношению к Фёдору Чижику, своих чувство предательство, да и самой себя тоже. Позже! Чуть-чуть позже это будет правильно. А сейчас…
- Федь! Я ведь глупая слегонца, и ты уж пожалуйста не спорь с великолепным доктором Светловой, ведь умных книженций я так мало читала, что совершенно точно говорю – в иных темах глупа как пробка. Ну, времени не было, да и сейчас не особо есть. Всё так. Врач должен в свободное время учиться, читать профессиональную литературу, посещать лекции. Но! Майя Юрьевна не желает быть совсем ограниченной пчелой. Лететь, значится, на одном крыле и говорить только о работе. Словно имбицилка рыжая какая. Ты вот наверное много книжечек читал, а мне, чего бы ты мне посоветовал, добрый мой капитан… из этой самой…ну-у-у, - почесала смущенно курносый нос тыльной стороной ладони. – Ну-у-у, из высокой литературки прочесть? Я... я вроде как подучиться хочу!