Она переживала.
О, как Майя сейчас переживала задыхаясь от своего волнения, поглядывая украдкой на Фёдора Михайловича, смеясь, играясь с таксой и… сглатывая горькие слёзы в своей душе. Испытывая сейчас истерику почти что, а потому смеясь в голос, веселясь в голос, сверкая серыми своими глазами в ночи, да только в глазах этих печаль разлилась… Восторженные такие слезы счастья и невыносимые слёзы разочарования. Радостное принятие этой нереальной ночи и тревога, тревога, тревога, черная тревога, когда душа дрожит словно туго натянутая струна.
«А… а что если я ошиблась!? Куда бежать, что делать. Как жить после этого? КАК ДЫШАТЬ?»
Склонилась над собачкой, наглаживая её безмятежно открытое, весёлое такое пузо; бросила какую-то палочку вдаль, любуясь счастливой игрой Сосисочки со своей игрушкой. Улыбнулась, живенько. Рассмеялась в голос рыжая Светлова, но косились очи в сторону Фёдора Михайловича, но тощие плечи поникли под спорткостюмом. И сама она вся как-то съёжилась, выцвела, какой-то полупрозрачной стала, словно весенний цветок напуганный ночными заморозками. Застыла в этом глупом веселье – когда снаружи вроде веселилась, а внутри…
Хоть волком вой.
Приметила его молчание рыжая дева, отстраненность эту ершистую приметила в Фёдоре Михайлове, какую-то даже настороженность в глазах. Стоит или нет? – он сейчас действительно решал…
«Что я сделала, как я могла!? »
И в ногах уже звенело, и хотелось уже сбежать, чтобы дать ему от себя свободу. Чтобы скрыться от этого женского позора самой, от этого ужаса унестись на своих двоих. Молния Светлова она же беглянка, она всегда тикает от таких вот ситуаций. Невозможно оставаться. Нечем дышать!
А она всё суетилась, между тем, и всё неестественней становилось её возбуждение, всё громче звучал нарочитый, напоминающий сухие рыдания смех. Но ведь не на кураже отчаянная Молния призналась, не шутки ради и не ради адреналинового эффекта - «вот, мол, как я смелая могу!»
Нет.
Не игра то была, не мимолетная страстишка, капризно вспыхнувшая в душе. То было Чувство. То была Любовь. Но Фёдор Михайлович отстранился от неё, но такса оглушительно лаяла, а Майя разбрасывала вокруг себя белый волшебный снег, ерунду какую-то произнося вслух. И мерещилась ей в этой зимней ночи другая ночь: августовская, жаркая.
…Когда обступили её чужие люди. Когда ждали от нее шуток, ждали от нее глупостей каких-то (золотая девочка же, дочь Светлова и гений в одном лице!) Когда её подначивали на ерунду, а ей было больно среди них и грустно среди них, и невыносимы были их ожидающие лица. Не человека они в ней видели - смотрели жадненько, как на дивную зверюшку сбежавшую из зоопарка: без сострадания глядели, без интереса к живой личности.
Ну, словно на таракана интересненького! Так и в Пещере наверное глядели на неё невидимые мучители с экранов, смеялись наверное, вставляя остроумные комментарии…
Невыносимо! А Майя почему-то всегда и сама над самой начинала смеяться, если чувствовала что над ней ржут. Если уж понимала что на дно идёт, так тогда уж начинала, что называется с музыкой тонуть. С пафосом. С задором. Кривляясь до смертных судорог, значится. «Победы желаете, зрелища!? Ну так я устрою вам шоу, леди и джентльмены!»
Вот и сейчас, рвалась душа на части этим ожиданием пришибленная, смущенная тем, что сейчас оценивал Фёдор Михайлович её. Варил в себе тяжелые мысли, очевидно не веря в ее эмоции. Наверное про возраст сейчас вспоминал, про отца и вообще…
«Глупо! Как глупо я всё испортила.»
Но болтала без умолку Пчёлка-Майя, даже не вслушиваясь в собственные слова. Затихнув в себе от ужаса, а потому метаясь, метаясь в этой холодной снежной ночи…
Она рассмеялась, когда он достал термос и звонко похлопала в ладоши, когда увидела конфеты «ромашки» да аккуратно сложенные бутерброды. Упакованные так педантично, так по мужски аккуратно – в стиле Фёдора Михайловича.
«Люблю. Не могу не любить! Но что же делать, как жить, если… Если?!»
Любопытной Сосиске протянула кружочек колбасы, заставив толстенькую псинку покрутиться немножечко вокруг угощения. Отхлебнула глоток невероятно горячего чая, вкуснющего и обжигающего такого напитка дёргая ладошками, а серые глаза блестели на лице наполненные фиолетовой тревогой.
Детское выражение несчастья нет-нет, да и проступало на веснушчатом лице Майи. Потому смеялась задорнее. Бегала веселее. С Сосиской сейчас играла с таким упоением, словно бы от этой немудрящей игры зависела вся её девичья жизнь.
«Светловы не отступают, не ноют, не размокают! Но как же так, как же так?... Смейся Светлова. Возьми себя в руки, Май. Не позорь меня. Так сказал бы отец… »
…Она не расслышала последних слов, в голове всё про отца думалось, про Эксперимент и про то, что ногу Фотона ещё раз осмотреть надо бы. Убедиться, что выздоровление идёт как надо.
А главная мысль билась о кости черепа, сверлила, мучила – «Не. Нужна. Не. Нужна. Не. Нужна-а-а. Глупая, глупая Светлова!»
Она оторопела, когда он вдруг забрал у неё кружку и приподнял со скамеечки, и рот её удивленно приоткрылся, а брови чуть взлетели вверх. Он мог почувствовать сейчас Майину отчаянную дрожь – когда обнял за спину, когда её хрупкая фигурка оказалась в его руках. Почувствовать косточки, ощутить невыносимый жар тела и услышать как сердце испуганно бьется в пчелиной груди, словно бы желая вырваться наружу.
Глаза у девушки тогда сверкнули по особенному ярко, волшебные эти зеркала души украшающие Майино лицо. Глаза её светлыми сделались, загадочными сделались, глубокими, чародейскими... В них отразилась зима, подмосковный снег кружащийся вокруг нетерпеливо, словно в страстном танце. И всё то невысказанное отразилось-то, о чём Майя думала, страдала, мечтала про себя всё это время, собирая в душе тяжелым грузом и славным одновременно.
Но вот прочитала его тревожное лицо. Увидела ответ. Свет любви и ещё что-то более глубокое рассмотрела в Фёдоре Михайловиче. Тогда поцеловала его робко, невинно, так поцеловала же, как может целовать чистая душой дева. Лёгкий совсем поцелуй вышел, такой себе наивный словно бы от дочки к папе. Лёгенький, как одуванчиковый парашютик на ветру!
Недолгий.
Улыбнулась хитровато Майя Светлова легонечко прикусив нижнюю губу, рассматривая его лицо с интересом, примечая с доброй смешинкой про себя: понравился или нет папочкин поцелуй? Искристым серебром налились её глаза снова меняя свой цвет – на сей раз не только серебром светлым, но и юморком фиолетовым наливаясь, веселой этой синевой опьяняющей, совсем даже не ледяной сейчас. Как пузырьки шампанского пощипывающей…
Застыв в его руках она вдруг по-настоящему поцеловала мужчину, так поцеловала, как СВОЕГО избранника целуют же, а не родного папу.
Без пошлости, без языка. Неловко еще, чуть нелепо, но уже смелее соприкоснулись их губы – сладко приникла к нему великолепная Майя Юрьевна, словно бы нежный фрукт пробуя на вкус. Жадно приникла, словно бы к источнику воды в жаркий полдень. Мягко зарылась её узкая пятерня в его волосы, аккуратно и в то же время требовательно зарылась-то, ибо хотелось Пчёлке ощутить его запах сейчас, вобрать в себя этот мужской будоражащий аромат наслаждаясь им. Не одеколоном вкусным наслаждаясь-то и не чудесными запахами еды, а его собственным духом наслаждаясь – ибо ей нравился его запах! У женщин это великий инстинкт ведь, женщины не только сердцем выбирают, но и носом тоже: и ей вкусно было – и от жарких губ его вкусно, и от ощущения его тела.
Снова улыбнулась Майя Юрьевна широко, открыто. Так улыбнулась, как только для Фёдора Михайловича желалось ей улыбнуться сейчас. Счастливая в этот момент, женственная, худенькая, но совсем даже не ребенок. Девушка в расцвете сил, деревце обожженное зимой и расцветшее вопреки всем невзгодам. Она на него смотрела любя, каждую черточку желая запомнить, вобрать в душу, сложить в память, чтобы запомнить навсегда этот удивительный в жизни миг. Фёдора Михайловича запомнить и саму себя сейчас, познавшую что-то новое, таинственное.
…Пушистый мокрый снег падал на его лицо, по его чёлочке скользил капельками небесной влаги. Рука Майи Юрьевны была рукой Федора Михайловича крепко сжата, веснушчатая дева улыбалась сейчас – вот приблизила к себе его чудесную пятерню, желая целовать дальше.
Прикрыла веки, мечтая руку эту осыпать поцелуями. Лицо. Чуть ниже лица скользнуть губами отдавая нежность его телу. Расстегнуть ворот куртки, а затем чутка вниз по шее...
Ноги у девушки подкосились от счастья, а в голове стало вдруг восхитительно легко, странно, чудно.
- Ой, - рассмеялась тихонечко, - возьмите меня пожалуйста на руки, Фёдор Михайлович! Так бывает… от радости у Майи Юрьевны всё плывет перед глазами. Шторм, прямо на десять баллов шекспировская буря.
И зашептала уже тихонечко, не прекращая гладить его волосы, ласкать его волосы и дарить им тепло своё.
- …Потому что вы добрый, - догадалась она в эту волшебную минуту о сокровенных мыслях капитана, ведь так бывает же, когда двое как одно, когда случается такое недолгое чудо. - Потому что вы милосердный и храбрый, Фёдор Михайлович. Потому что умеете прощать. Не мстите, не отвечаете злом на зло. Умеете защитить себя если надо, но не бьёте понапрасну живых людей. Потому что вы мужественный человек и всегда таким были, родной мой. В училище! И сейчас тоже. И себя вы за тот Эксперимент загрызли, потому как совестливый человек - вам знакомо сострадание. Бесценная Майя Юрьевна вам доверяет и хочет со своим командиром быть. Лететь на «Данко» далеко-далеко в новые миры и не возвращаться! Отдать Кроллу обезболивающее - а потом свобода! И чтобы иногда говорить вам такое, как я сейчас говорю - фантастическое и невозможное. Но вот так я вам доверяю, ага-ага, я бы не сомневаясь полетела вперед! И если нет хода на Землю, так мне и не страшно, когда Вы за штурвалом. А ещё, потому что у вас брови очень длинные, красивые, - хихикнула незлобливо. – И чудесная белая рубашка, такая строгая как вы сами. Приятный одеколон, я ведь вам уже говорила на Кулимате. И потому что вы во всём аккуратист, а эффективная Майя Юрьевна это очень ценит, четкий порядок, знаете ли, да пчелиную аккуратность. У вас в комнате о-о-очень чисто! Знамени конечно своего нет и не имеется личного дизайнерского кресла, вот такого первоклассного как у меня, но то не беда… С этим недостатком Майя Юрьевна может смириться… со временем, хе-хе.
Развеселилась, расшутилась сейчас. А серые в синеву глаза сияли светом, счастьем лучились солнечным и чем-то глубоким. Далёким, но вместе с тем, таким щемяще родным.
- Только нам нужно сейчас в шахматы сыграть, Фёдор Михайлович! Потому что голова у Майи Юрьевны кружится, лёшкин кот, и она восторженно думает о поцелуях сейчас, эклерная такая особа. Рассиропилась совсем!… И если мы не остановимся, срочно не выпьем горячего чаю, добрый вы мой капитан. То!… - опустила веки, мечтательно задрожав ресницами. – Эффективная Майя Юрьевна готовилась играть в шахматы с вами целый день, смею уведомить! Между работой и в своё личное время готовилась по книжкам старпома Михалкова и при помощи Данко, показавшего несколько комбинаций. Я хочу сыграть и… и поцеловать вас еще один раз в шею!