…Она была рядом с ним, вот просто рядышком существовала, дышала и думала, делила этот холодный мрачный фургон с Фёдором Михайловичем и чувствовала себя цельной в этот момент, чувствовала себя абсолютной, чувствовала себя, пожалуй, даже счастливой. Хоть и напугана была, хоть и дрожала от возбуждения рыжая Пчёлка Майя. Хоть и боялась надоесть, задавить собой по неопытности девичьей. Навязаться ему, показаться смешной и жалкой этому взрослому мужчине. Давно уже не Чижику-Пыжику зелёному, давно уже не преподавателю из МЗУ, такому робкому, милому, застенчивому учителю.
Капитану звездолёта боялась надоесть, человеку, который ей нравился – губами своими нравился, бровями своими длинными, этим вот мрачным блеском в изумрудно-серых глазах, когда приметил что ей больно. Когда от его прикосновений не удержалась Майя, ойкнула, на миг зажмурившись по детски потерянно. Даже губы чуток скривила, так печально скривила и как-то беззащитно, как умеют только дети.
Он приметил ее ушиб.
И она приметила, что ему больно. За неё больно, а ещё потому, что ушибся сам. Ему тоже нужна была мазь, нужна была простая медицинская помощь, чтобы обработать ушибы – тут даже доктором не нужно быть, лишь бы руки-ноги на месте, лишь бы верная аптечка под боком! Немного обезболивающей мази, профессиональный осмотр… Но мази не было. Скафандр снимать было нельзя. Мужчина терпел. Женщина тоже терпела.
А что еще им оставалось в этой мрачной полумгле, пропахшей потом и тухлятиной?
Фургон ехал в неизвестность, а Майя глядела со стороны на Фёдора Михайловича, иногда в противоположенную сторону смотрела, стараясь дать ему личное пространство. Прикрывала веки как и он сам, чтобы в этой тесной полутьме освободить для другого человека место.
Позволить. Ему. Дышать.
Выбилась охристо-пламенная челочка из прически, скользнула вся такая непокорная на белый лоб, с чётко обозначившейся на нём синеватой венкой. Упрямая челка не желала назад в косу! И Майя тоже не желала назад – в прошлое своё не желала возвращаться, на уютный звездолет к безопаснику Алёшке тоже.
В этот момент она предельно четко понимала – за Фёдором Михайловичем хоть на край света! Хоть в мясорубку живьём, хоть на пытку. Даже если допрос с пристрастием, даже если что угодно.
Она. Рядом.
Как удары сердца – лишь бы одно сердце не задавило другое. И оттого Майя держалась робко с Фёдором Михайловичем, корила уже себя за необдуманные, не отфильтрованные сознанием слова. «Как же я без вас?» Ха-ха, вот так промашечка! Да любой мужчина ведь тут скажет с фирменной этой мужской холодцой – «Ну а раньше как жила? Так и впредь живи…»
Любая влюблённая женщина скажет – невозможно как раньше, возможно только как есть. Оно ведь не кнопка, на которой «стоп» можно нажать, не фильм, который к началу легко вернуть. Загорелось сердце «Данко» - ярко, пламенно, горячо! И живой огонь уже не погасишь, не заставишь уснуть для другой рациональной любви. Оно лишь раз так случается, так вспыхивает, таким пожаром зажигается это великое чувство! Болезненное востороженное и испепеляющее, когда нашел, разыскал, встретил СВОЕГО ЧЕЛОВЕКА! Когда тебе семнадцать и стихия захватила тебя целиком.
А их вместе кинули в фургон, и Майя счастлива была. И напугана тоже была до краёв. Как тут отстраниться? Как уйти? Как загадку в себе сохранить, не надоесть, смешной не показаться, не задавить своей заботой? Развеселить другого человека, растормошить другого человека и при этом обузой для него не стать липучей? Навязчивой не сделаться в этом своем обожании – КАК?
Сцепила руки на своей груди, тонким своим плечом чуть прижимаясь к Фёдору Михайловичу, давая ему выговориться с закрытыми глазами. Позволяя ему вернуться в Пещеру самому, без лишних свидетелей, без неотвязного этого женского внимания шагнуть в прошлое.
Два землянина рядом. Рыжая Майя и Федор Михайлович, бок о бок, совсем-совсем рядышком и немного по отдельности, Майя дрожит от близости этого человека. От духовной близости, от этой тяги телесной к нему. Скрещенные на груди руки, упрямо прикушенная полная губа. Прикрытые глаза чтобы дать ему место, она не станет смотреть, не станет лезть в душу. «Добрый вы мой, родной вы мой…»
…Огонёк факела на стене, бледные пещерные тени и холод темного пруда в конце, она помнила всё как наяву. Шепот дождя, ощущение сдавленного горла. Ворсинки от кляпа на языке, теснота клетки… Она и тогда не могла сбежать. В клетке ехала и знала, что никуда не денется, как нитка за иголкой пойдёт следом за ним. Что за странная судьба?
Она слушала его, прикрыв веки. Это не кино просмотренное вчера вечером – так и не осиленный до конца театр ужасов. Это воспоминания о Пещере. Это тараканий плен в настоящем, второй плен за недолгую жизнь Майи. Она рядом со своим человеком – ей страшно, сердце бьётся в груди и дрожит женщина как птичка, её тянет к нему, к его жарким губам, к его неодолимой грусти… Но она просто сидит рядом и не смеет сказать хоть что-то лишнее, даже пошевелиться боится, словно бы любое движение разрушит её личное волшебство. Её заклятье против самой себя. Не удержится Майя. Поглядит на него требовательно, захочет, чтобы её поцеловали…
«Добрый вы мой, родной мой… Ну а вы-то, вы то меня любите? Сумеете ли полюбить… Не разрушу ли я вашу душу, не причиню ли вред… Самой собой? »
Помолчала. Произнесла тихо:
- Обопритесь на меня, Фёдор Михайлович, будем как в кинцо – совместительно прикрывать другу спины! Сколько ещё ехать, никто ж не знает. Хреново-тараканистическая Терра-Инкогнита, туда сюда… А нам нужно отдохнуть! Чтобы сил набраться, чтобы быть готовыми к отпору, ёшкин кот, – чуть улыбнулась рыжая девушка услышав про отца, хихикнула даже. – Да-а-а, папа он такой, сто процентов. Олрайт. Иногда рубит как топором – щепки в глаза летят и фингалы отменнистые оставляют, но он хороший человек, вот что Майя Юрьевна имеет вам сказать. Вы не думайте, будто он такой жестокий и ненастоящий политикан. Не-е-ет, просто иногда отец – это капитан Светлов. А иногда – живой человек, и вместе они не уживаются. Даже со мной в одном помещении не уживаются-то и капитана Светлова всегда больше.
Мучительно вздохнула.
- А что? Вот полетаете так же долго как он, тоже наверное начнёте забывать, когда вы Фёдор Михайлович, а когда вы капитан Чижик. Ну да, ну да, - снова нервозненько усмехнулась наша веснушчатая девчушка. – А впрочем, я же обещала вам напомнить в случае чего, если заноситься начнете и туда-сюда. Вы ведь Майе Юрьевне оттого и понравились, что настоящий вы человек. Цельный. Умеющий жалеть других! И боль ваша пещерная, теперь и моя тоже боль. А вообще-то, там и хорошего было много, вот о чем гениальная Майя Юрьевна сейчас думает.
Обернулась к нему в возбуждении.
- Понимаете, там ведь каша была, и Алёшка хохмил про человечину! Мы были детьми, с нами происходило настоящее приключение. И мне было здорово упасть на эту планету! Да, вот так оно и есть, часть жизни, которая болит, но от которой я бы не отказалась ни за что на свете. Да хоть расстреливайте, дамы и господа, а великолепная Майя Юрьевна так и думает. Это же было в первый раз – дальняя планета, настоящий звездолёт! Я этим приключением жила – дружбой нашей, трудностями нашей и прочей лирикой. И я не откажусь от этого. Ни за что. И от вас не откажусь. Ну…
Снова вздохнула.
- Пока оно вам надо конечно, - совсем совсем тихо закончила Пчелка снова отстраняясь, теряя возбуждение своё и мимолетную эту детскую радость в пронзительно серых глазах. Тепло скользнула рука в перчатке по его руке, ласково горячо и нежно пытаясь поддержать капитана, а потом вдруг обессилила. Рухнула на пол эта ручка. Прижалась к груди, и Майя застыла сцепив руки.
И снова волна. Вниз. Вверх. Страх, когда вырвали из фургона, мимолетное возбуждение это, когда она поверила что сейчас им удастся сбежать. Вот скажет капитан – «Сорвиголова!» И они в бой!
Мгновенный укол ужаса, когда поняла НАСКОЛЬКО ЧУЖАКОВ БОЛЬШЕ. И относительное спокойствие, когда пихнули в камеру. И возмущение – «как же я такой покорной овцой могла быть, дочь Светлова?! Где же сопротивление, ГДЕ ЖЕ ГЕРОИЗМ!?» Никогда не сдавайся, никогда… И злость. И тишина. И принятие – «А что тут можно сделать… Тут бы и отец не смог. Это не капитулиация - это стратегия. Ну убьют, ну кому будет лучше?
Угу, Светлова. Только всё-равно горько, и стыдно и вообще… Эх. Светлова!»
Так наверное и чувствуют себя измотанные узники – азартная надежда сменяется в них какой-то фатальностью, каким-то болезненным принятием своей безнадежной ситуации.
И снова надежда. Снова волна! Нет, не сдастся. Не спечется картошечкой пригоревшей на сковороде.
Тёплыми были руки Фёдора Михайловича на её голове, теплым был взгляд Майи, когда поглядела на мужчину снизу вверх мерцающими своими, серебристо-серыми глазами. Когда грустновато нахмурилась, когда задумалась Пчёлка Майя прислушиваясь к себе, когда тронула в свою очередь его челочку, пронзительно-тревожно поглядев глаза в глаза.
- Всё хорошо, я рада что мы здесь, Фёдор Михайлович. От нас всё еще пахнет Землей, Данко пахнет и надеждой. Вы – капитан, а я старший лейтенант. Все хорошо, - аккуратно погладила челочку его, дёрнула уголком губы. – А ведь если это геноцид, нам ведь нельзя в уютную норку улетать, никак нельзя! Эти тараканы… они ведь тоже живые люди, если уж языком высоких метафор шпарить начать. Чужак пытался нас спасти, ну да, ну да. Здесь словно Земля двадцатого века, творятся ужасные вещи. Будто оживший урок истории про концлагеря! Фёдор Михайлович, разве мы имеем право закрыть глаза на происходящее?
Задумалась, потерла горестно переносицу свою веснушчатую.
- Может они этих инсектоидов каким газом обработали, раз инопланетяне такие покорные? Или воздействуют на их психику каким-нибудь излучением, шумом, а наш мозг его, например, не воспринимает? Дрянь здесь творится, в любом случае. Такая дрянь вонючая, которую уж и не забудешь, Фёдор Михайлович. Да и имеем ли право забыть? Будем ли сами после этого считаться людьми, если улетим по быстрому?
Забыть. Сражаться. Сложные вопросы. Имеют ли данкисты право вмешиваться, учитывая собственную кровавую историю матушки-Земли?
Правы они или не правы, да только бросилась Майя в бой, когда поняла что нет больше надежды: или послушно на деконструкцию шагай (и что это такое, скажите на милость, местный вариант лоботомии?) или сражайся.
Выбор очевиден.
Услышав приказ капитана, бросилась девушка в ноги первого попавшегося солдата. Зло бросилась. С отчаянием погибающего. И всё же прикрыла в самом конце глаза в ожидании удара…
«Не отступлю! Хоть как бейте, не дамся покорно.»