Как же она была рада увидеть его интерес! Улыбку эту легкую на губах, немного грустную, но совсем даже не тоскищную, не болезненно-печальную – проеденную внутренними зимами и глубинной болью. Нет! Улыбка была настоящей, сегодняшней. Не без грустноцы конечно, не без озабоченности этого нового дня, не без тревожности, которую приносило народившееся утро; но это была настоящая живая улыбка в Фёдоре Михайловиче, даже не столько в лице его, сколько в глазах серо-зеленых, в облике капитанском и в движениях. Радость ощущалось в нём. Чувство наполненности осветившее капитана.
Он действительно стал веселее! Пчёлка Майя, не поверившая поначалу словам старпома Михалкова, видела сейчас это воочию, наслаждалась этим, улыбаясь глазами и душой своей рыжей.
Она ведь очень хорошо ещё помнила его другим – пещерным, ледяным, несчастливым человеком, строгим таким словно из белизны снега созданным.
Был Фёдор Михайлович холодным, каким-то запертым в своей грусти. Совсем совсем одиноким на ветру, страдающим в этом личном своём плену! В зеленых глазах его и облике плескалась затаённая боль, казалось бы спокойный ровный учитель – добрый к детям, отстраненный от взрослых, а присутствовало в нём нечто грустное, щемящее – такое вот присутствовало, отчего было больно за него, обидно за него.
Мучительно даже от этой невидимой хвори прицепившейся к красивому, мужественному мужчине.
Хотелось защитить его, согреть. Как и в самой Майе, ощущалась в Фёдоре Михайловиче трещина – дальняя злая рана жестоко пробившая до нутра. Был ли в этом виноват Эксперимент или просто жизнь, Пчёлка не ведала; возможно, её собственная трещина существовала в ней всегда, еще с детства народилась, когда отец улетал в космос, когда мама обжигала чуждостью. Когда пустая, очень дорого обставленная квартира стала великолепным пленом для одной живой рыжей девочки, любительницы учебы и спорта, артистичной натуры обреченной жить в морозильной камере изо дня в день. Приговоренной к молчанию (при её-то болтливости!); строгому этому детству отданная во власть – всегда среди чужих, всегда вдали от любимых СВОИХ людей.
Возможно, Эксперимент сделал рану глубже, больнее, усугубил течение хронической болезни – то верно! Но вряд ли он был всему виной: он стал ударом, но дерево уже было подрублено у основания. Оно уже тосковало. Ещё звенело листвой, еще тянулось к солнцу двенадцатилетнее.
А под корнями уже сохло, уже погибало.
Вот и Чижик до недавнего времени казался деревом с трещиной, с раной глубокой у самой сердцевины притаившейся, с какой-то печалью неизбывной. А сейчас, о чудо, эта печаль словно бы оставила капитана, сейчас она уже не язвила девушку заставляя мерзнуть от его холодности. Заставляя душой болеть за дорогого человека, вздрагивая от его муки.
Не-е-ет, изменился Фёдор Михайлович. Налился весенним теплом и лёд этот гадкий, сделался неуверенным как будто бы, лёд потерял свою силу: он еще существовал, ещё чувствовался, но власть его кажется ушла.
Жарче стал капитан, веселее, словно бы согрело его земное солнце на корабле, напитало новой неодолимой силой. Энергией! Словно бы наполнила жизнью зачахшее растение щедрая весна – и уже не могло растение сдаться, потому как загорелось оно жаждой жить! Неистребимым этим радостным огнем пропиталось.
И вот уже нет чахлости, а есть здоровый человек, сильный человек – человек умеющий грустить, но не целиком из грусти состоящий-то. Приручивший свою печаль. Освободившийся из её плена. И не больно больше Майе от вида его боли, не тоскует её душа видя его тоску. Плечо девушки грелось под его рукой, а сердце стучало в груди громко-громко, так громко, что казалось бы даже Спартак Валерьевич должен его услышать.
- Всё хорошо, за что же Майе Юрьевне обижаться? – а ей и вправду было хорошо, врачу в ней было хорошо и женщине тоже. Тревожно конечно, волнительно, но замечательно сейчас да тихо было Майе Юрьевне, когда лежала его ладонь на плече и мир казался таким приятным, таким благоуханным. Свежим на вкус!
- Просто… это было дело совести, честно озвучить своё мнение, хоть мне и поганисто было на все сто… вот так, при всех высовываться со своим непрофессионализмом. Словно бы пятое колесо в древней телеге с волами! Не оч, ага. Конечно я не в обиде, капитан, вы разбираетесь лучше меня, уверена, всё будет отлично!
…Прикрыла глаза борясь с отчаянным желанием обнять его руку, схватить пальцами и… Обняла. Всё-таки не удержалась. Обхватила тонкими пальцами его ладонь, по дружески если уж на посторонний взгляд, прикоснулась-то и не очень по дружески, если чувствовать это лично. Тёплым было прикосновение, ласковым и жарким, когда длинные пальцы скользнули по его немножечко шероховатой коже. Произнесла тихо-тихо, улучив момент когда Спартак вышел из столовой – прикрыла веки загадочно, улыбнувшись хитрюжно, аки кошка добравшаяся до сметанки.
- Да и потом, Фёдор Михайлович, вам так идет эта капитанская строгость. Ершистость, если можно так выразиться, властноримская "императорскость". Бьюсь в экстазе! А если серьезно... вам это правда идёт. Вы… – Поглядела на мужчину наша рыжая Пчела, азартно вздернув красивую свою бровь. – Очень эффектны вы в таком образе!
А потом посерьезнела, услышав про бластеры и про бомбы, даже побледнела лицом своим девичьим, ощутимой грустью немножечко налившись. Припомнилась ей отвратительная дымовая шашка в пещере, рыцари, которых готова была тогда пинать ногами, кусать зубами, которых разорвать готова была от ненависти, лишь бы не позволить этим негодяям.
Лишь бы нет!
- Майя Юрьевна проходила инструктаж, так точно капитан, чисто теоретически я знаю как работает такое оружие. Порядок. Но… - опустила глаза в пол, заметно притихнув. Соскользнула заледеневшая рука с его руки. – Я… я принесла клятву, понимаете. Однажды Майя Юрьевна готова была сорваться и… и я не хочу повторять это снова. В топку же паровозную подобный черный гнев! Ммм… - дернула уголком губы, изображая несмелую улыбку свою. – Врачи они ведь для другого нужны, не для бластеров, агась. Вообще-то, у великолепной Майи Юрьевны имеется шикарный автоинъектор в распоряжении, игрушка намного круче, чем всякие там военные прибамбасы. О да, Майя Юрьевна даже дышать на него боится! Это - будущее. Самое настоящее будущее выданное в лапки одной эффективной Пчеле. Я вам его как-нибудь покажу, - усмехнусь вдруг. – …Одним глазком, двумя-то даже Майя Юрьевна не смотрела пока. К счастью, поводов не было.
И снова рассмеялась тихонечко особым своим шелестящим смехом, стремясь увести тему подальше от оружия.
- Ооо, помнится мне обещали экскурсию на мостик, ага-ага. Сама-то я персона дюже скромная и совсем даже не наглая. Пчела же! А не та муха, которая на варенье… Мая Юрьевна ждет экскурсовода, тихо и прилежно ждёт, сто процентов, когда её туда пригласят. По уставу-то делать мне там нечего, но взглянуть было бы любопытно. Тоже, одним глазком! Вот помнится как-то отец… - вздохнула вдруг, прерывая себя. – …А впрочем это не важно. Я бы поглядела, угу! На кнопку бы какую нажала, с большой красной надписью «Не нажимать»…
Напряглась слегка заметив Кырымжана. Показала большой палец капитану тревожно нахмурившись:
- Все отлично! Не волнуйтесь.
…А Майя волновалась, двигалась за Кырымжаном словно бы в полусне, ощущая себя приговоренной к казни. Уж ЭТОТ-ТО коридор она бы из тысячи узнала – её коридор, их коридор, особенный коридор ставший другом на железном корабле для одной женщины!
Рука скользнула по стене, словно бы приветствуя это важное место, сердце оглушительно в груди забилось снедаемое страхом.
Значит. Майор. ВСЁ-ВСЁ ВИДЕЛ. Ноги как-то подкосились и стало даже муторно нашей Пчелке, стало гадко и невыносимо, совсем она побледнела лицом припоминая как вчера разволновалась точно также в ожидании ответа от Фёдора Михайловича. Не веря, будто её тоже можно любить. Ошарашенная Его симпатией.
А теперь девушка ждала этого вопроса от майора – хлесткого, в лоб уничтожающего вопроса: «Да что вы себе позволяете, старший лейтенант? Как вам не стыдно, вот так… при всех… когда могут увидеть!»
И что она тогда скажем ему, как объяснит, что всё случившееся важно и дорого для её девичьего сердца, что ждала пять лет и это не позор какой-то, это чувства. И…
И Майя совсем уж позеленела, когда Майор у лесенки остановился. Провела ладонью по глазам, прикусив губу.
Вот сейчас он всё в лицо скажет, не даром же молчал так зловеще невыносимо. Он конечно не одобряет. Это не лучший друг Фёдора Михайловича, это военный офицер ответственный за дисциплину на борту.
- Ой, пы-простите, - покачав головой, девушка схватилась за перила чувствуя собственное сердце где-то в области горла. «Не хочу я это обсуждать с майором, не хочу!» Помутилось перед глазами. Словно сквозь дымку увидела неизвестный прибор в его руках, услышала это самое «раздражаете меня» - что-то показывал майор, а Майя видела иное – их вчерашнюю встречу с капитаном видела, оберегала этот момент, защищала его чувствуя накатывающую дурноту. Тяжесть в голове. Ужас противнистый и сочную даже, непобедимую радость вчерашней их встречи.
Когда Он... Когда Она!
- Мне что-то, как-то… п-простите, - присела на ступеньку зажмурившись. - Раздражаю, п-понимаю. Сейчас пройдет. Я… это… понимаете… моё поведение, вопросы, - облизнула губы. – Это не грязь, и не легкомысленность и я не вертихвостка какая. Но…
Прикрыла веснушчатое лицо ладонями.
- Знаете… я… Сейчас пройдет, эээ… Майя Юрьевна не понимает вашей метафоры про глину и металл… – прохрипела нахмурившись. – Говорите пожалуйста прямо, майор, вы же про вчерашнее, да?!