Каждой женщине нравится сила и как бы не была смущена она, как бы не были растрепаны её чувства, вот видишь сильного мужчину и что-то меняется в тебе. И наливается тогда сердце неожиданным теплом – если эта сила не против тебя, если живая эта пламенная сила, ЗА тебя. Тогда уж и море по колено и горящая изба не устрашит. Тогда что-то женское, звонкое, такое мягкое да щемящее отзывается в тебе. Невольно замираешь. Невольно оживаешь. Покоряешься! Но не рабски покоряешься, не на коленях унизительно отдавая самого себя на тарелочке; или скажем как собака, на слишком тугом поводке… Правильно покоряешься, когда выигрываешь и не теряешь, когда защита не делает тебя слабее. Она делает тебя сильнее, крепче, эта мужественность прорастает в тебя, давая силы для нового вдоха.
Так, во всяком случае, чувствовала себя Светлова, вздрогнув неожиданно от этого самого громкого – «Майя». С удивлением поглядела на Фёдора Михайловича, вырванная из собственных кошмаров да извинений, из этих слов, которые крутились в голове, утомляли рассудок, давили на душу и не могли найти выход.
МАЙЯ.
Будь её комната более пустой, это самое восклицание, наверное, эхом бы отрикошетило от стен, оно бы заметалось туда-сюда: Майя-майя-майя, словно угодившая в плен птичка. Но и так получилось громко. Основательно получилось, ага! Смутившись, веснушчатая девушка снова вернулась к своей посуде, удивленная этим самым восклицанием. Покачала головой, собирая заледеневшими руками мусор и застыла вдруг, когда Фёдор Михайлович забрал тарелочку и отставил её в сторону.
Звякнула ложечка упавшая на тонкий фарфор отставленного блюдца. Соприкоснулись две души, две жарких души, что интересно! Ну-у-у, то что Майя пламень, девушка и сама про себя знала, но это самое Чижиковское – «Майя», оно ее удивило, по-хорошему огорошило надо сказать. Жаркий жаркий капитан! А прижималась она сейчас к нему доверительно, мягко прижималась и невинно, чувствуя его руки на своей спине. Ощущая нутром, как он боится пошевелиться, чувствуя бой сердца в его груди и дыхание, жаркое жаркое дыхание, ласково прикасающееся к коже.
И отчего-то этот легкий страх ее бодрил, он был ей приятен, ну да, ну да. Эта капитанская робость в горячих неискушенных объятиях словно бы говорила – мужчина не просто обнимает какого-то чужого, малоинтересного ему человека; в этих легких прикосновениях пряталось нечто совсем иное… Так обнимают ценного человека, и еще так обнимают когда боятся зайти дальше. Когда опасаются самих себя!
Застыла в его руках. Покорилась. Прислушалась к его шепоту, прикрыв веки: между сведенными бровями прорезалась горестная, совсем не подходящая семнадцатилетней девушке, тоскливая морщинка. На губах же напротив, расцвела улыбка. Кривоватая, несмелая улыбка – скорее призрак, мягкий такой намек. Так улыбаются люди когда спят, когда им снится что-то приятное и они не желают просыпаться.
- Но ведь вы тоже, Фёдор Михайлович, вы тоже… - рука храбрее прикоснулась к его спине. - Вы тоже извиняетесь, и ваша грусть… Разве вы себя простили?
Поглядела ему в глаза немного отстранившись. Снова улыбнулась, глядя на его челку, на его губы и выбритый гладко подбородок. Улыбка получилась грустной, а еще теплой, женственной, любящей пожалуй. Быть может щемящей. Она не знала… она просто улыбалась ему сквозь тоску и становилась рядом с ним счастливее.
- Вы недавно вот извинились передо мной, за то как вели себя в Пещере и вообще… - Вздохнула, прикасаясь к его ладони, мягко провела по этой ладони кончиками пальцев. - Насчет Алексея, это вам самим конечно решать, капитан, а что касается меня… В чём же вы передо мной виноваты? Вы были добры ко мне, понимающи, говорили со мной как с равной… а теперь извиняетесь. Слегонца не то, верно же! Хоть я подарила вам книгу и вообще, ёшкин кот… этот разговор еще очень долго грел уязвленную душу Майи Юрьевны. Ага-ага. Еще очень долго я вспоминала нашу беседу. Вы тогда отошли в тень, но я-то видела - вам приятно это было, про Кира Булычева-то говорить! Про книги его, про что-то очень простое, когда вокруг была одна чернота.
Расцвела бледно-розовым румянцем, когда он прикоснулся к её лбу. Спала мертвенная белизна. Совсем легкий поцелуй, как отцовский! Но отец так никогда не целовал… и вообще… Это было приятно, как пожелание сна: только Майя не спала, она смотрела на мужчину, она им любовалась. Ей было зябко, и одновременно очень тепло.
Не выдержав, вдруг тронула его волосы – совсем чуть-чуть, слегка. Прекрасные волосы с прекрасной интересной челкой.
- Не так-то легко себя простить, верно? Я просто боюсь, что каждый,.. каждый будет говорить мне это снова и снова! - замолчала. «Они будут оскорблять моего отца мне в лицо. И ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ ТОГДА!?» - …Да и как себя простить, Фёдор Михайлович, когда это на всех ТАК повлияло?
Снова плеснулся в душе льдистый страх.
- Но одна мысль у меня имеется, можно сказать - зажглась зеленая лампочка. Давайте простим друг друга! Мы не можем простить себя сами, окей… это нас разрушает. Во всяком случае, Майю Юрьевну уж точно, я всё время хожу по кругу. Как та муха, прилипла к клейкой ленте – и ни туда, ни сюда. Не вижу финиша, только мучительный надоедливый круг. И вы… Я же вижу это вас, вашу грусть… едкую боль! Надеюсь, однажды вы расскажете Майе Юрьевне, поделитесь, если захотите… - поглядела ему прямо в глаза. – Вы красивый. Добрый. Смелый человек и… Я вас прощаю! И вы простите меня. Пусть это будет наш договор, чтобы жить дальше: не извиняйтесь больше передо мной за ту Пещеру, и я тоже постараюсь перестать. Договор, между Фёдором Чижиком и рыжей Пчелой о взаимном прощении, и о помощи друг для друга.
Улыбнулась кривовато. Потерла побаливающую руку.
- Я не хочу пока выговариваться, не сегодня, капитан. Но я хочу рассказать вам одну занимательную исторьицу, пока мы будем мыть посуду. Хотите послушать? История о том – как волны судьбы принесли Майю Юрьевну на ваш корабль. И еще слегонца про мою квартиру, ну да, ну да…