Она стояла в коридоре и дрожала, и каждое мгновение тянулось как целая вечность, когда Фёдор Михайлович молчал. Сердце отчаянно ударялось в грудь, кипело адреналином, обжигая красной волной, а Майя до боли прижималась к стене своей взмокшей, своей заледеневшей спиной, боясь отлипнуть от этой спасительной опоры. Возмущенно дёргалось сердце в груди, выстукивая однообразное, жестокое в ушах: «Что это я… как я могла… Мужчине… Первой… Сама!»
Стена.
Словно бы изменилась корабельная гравитация. Стена-стена-стена. Жмёт к себе, давит к себе, гнетёт пудовой тяжестью наваливающаяся на хребет, металлопластиковая сте-на.
Действительно, как Майя могла?
Как это случилось, что проговорилась, что ляпнула лишнего Пчёлка Светлова, вопреки всем своим принципам, отцовским поучения да женским инстинктам – вопреки этому впитанному с рождения догматическому правилу: «никогда, никогда не делай первый шаг к мужчине сама».
Женщине во все времена полагается ждать.
А теперь, получается, призналась в чувствах сама – все эти гламурные дамские журналы, статейки из серии: «Пятнадцать способов понравиться мужчине», «десять вещей которые женщина никогда не должна говорить…» - все эти несчастные яркие журналы корчились в муках, сходили с ума, кипели праведным гневом: Неверная женская игра! Молчание Фёдора Михайловича длилось бесконечно долго, словно пропитанная бессонницей ночь, хотелось крикнуть, разрушить его своим отчаянным воплем – КАК Я МОГЛА!?
А сердце билось, напирало на рёбра – Светлова! Как, как, как ты могла?
Но слово не чижик – вылетит, не воротишь.
…Смешная острота, Фёдор Михайлович бы наверное заценил. Быть может, стоило сказать ему, поделиться, разрушить тягость момента чтобы он переключился и забыл про неловкое её признание? Отмотать это метафорические кино к точке отсчёта – «Я тебе противен?»
Но что, что, ЧТО такого умного, неизбитого, женственного и не обязывающего она могла на это ответить?
Услышала тихую фразу Чижика, поворачивая к нему лицо. Прикусила губу.
«…Значит, обиделась.»
Не-е-ет, уже ничего не отмотать. Капитан не дурак, дважды два складывать умеет и здесь уже совершенно точно не переиграть, она высказалась слишком правдиво, нечаянно правдиво, возбужденно правдиво, когда подвёл кураж. Когда ликовала, была смела, на вершине своего собственного Олимпа с кубком полным сладчайшей аброзии в руке. Пребывала.
А теперь видела саму себя со стороны: эту ужасную футболку, открытые ключицы, оголенную шею и тесно сидящие на бедрах, узенькие бриджи. Видела эти нарочито открытые телеса и ужасно стеснялась. Наливалась тяжестью, сгорая от стыда. Сейчас бы взять да убежать, но убежать она не могла – слишком тесная, слишком прочная связь между ними пролегла.
Она не могла его так обидеть, она ведь никогда не желала ему зла.
Однако.
Какая у Фёдора Михайловича горячая, раскаленная прямо-таки рука!
- Я… я всегда скучала по космосу, вот почему я никогда отвечала на этот вопрос журналистам. Когда ушла из МЗУ, как бы ушла от самой себя… Я сама разорвала свою мечту и показательно вытерла о неё ноги, вернула эту мечту отцу, но нам обоим было больно. Майя Юрьевна более не могла оставаться в МЗУ – ни секунды в этом гадюшнике, ни дня! – сталью сверкнули серые глаза, чуть крепче обхватила его ладонь. - Но я ещё очень долго скучала. Отвыкнуть было нелегко. Я каждый день себе говорила: «Светлова, сегодня ты не скучаешь как вчера, сегодня ты побеждаешь, сегодня ты студентка медшколы – ты всех поражаешь, они зовут тебя гением, разве это не мечта?!» Иногда это помогало, наступало хрупкое затишье. А потом снова волна! Я всегда убегала, но, куда бы я не бежала, куда бы не заносила меня дорога. Я… я…
Заволновалась наша Пчела, затрепетала, дернулась было и снова затихла. Так ласково, так успокаивающе действовала на неё, его ободряющая мужская рука.
Она так и не смогла закончить эту фразу.
Не смогла объяснить, что дорога всегда вела её к рыцарям и к зеленому дыму, к дороге матери или отца: она могла стать карьеристкой в больнице, она могла стать важной фигурой в политической игре отца. Только для Майи там места совсем не оставалось – куда не беги, всё по кругу. Всё пещера, плен, стена.
Она пошла на этот корабль – пока Пчела ещё Пчела. Пока не сгнила, не изменилась, пока не захватила чья-то чужая мечта, ледяная и бездушная.
- И потом, это был Ваш корабль…
...
Отец тогда позвонил ей прямо домой: она лежала с головной болью после день рожденьевской пирушки - на лбу вспухла зловещая ссадина, в костях разлилась кислая ломота.
К счастью, у нёе был выходной (до дежурства ещё полтора дня), Майя валялась на полу высохшей рыбиной, без интереса глядела в потолок захлебываясь видениями: вот она бегает в парке, вот она практикуется в больнице, вот она на занятиях – иногда шелестят листья, иногда проглядывает скозь снег зеленая трава.
А сзади смеются влюбленные парочки, о чём-то перешептываются закадычные друзья, планируя веселый свой отдых… Идёт какая-то жизнь, цветет и радует юные души, но Майя к этой жизни не принадлежит – она принадлежит книгам, гололекциям, принадлежит больнице, по которой бродит словно призрак, сидит ночами на сестринском посту, задумчиво уныло подбрасывая зеленый теннисный мячик вверх. Смотрит фильмы, которые почти не запоминает, читает умные профессиональнае книги, которые однако не дают душе ни крупицы тепла. Пребывает в своей собственной тоске, запутываясь всё больше.
В этой квартирке она тоже жила скромно, неуютно, «без никого» - как говорится. Впрочем, можно было вернуться к папе: четырехкомнатная отцовская квартира в элитном доме всегда её ждала. Полка на шкафу тоже ждала, та самая ненавистная, очень любимая в детстве Высота.
Майя не желала возвращаться, вместо этого она валялась в пустой комнате без мебели, возле огромного панорамного окна (единственного украшения этой неброской комнатки). Валялась на полу среди своих кубков, растяжек, наград и прочего Молние-Светловского барахла.
Впрочем, барахлом Майя Юрьевна ощущала именно саму себя.
Комнатка была очень чистой: она всегда убиралась здесь сама и расставляла свои вещи в строгом порядке. Роботы ей были не нужны, Светловой нравилось наводить порядок. Сначала хаос, а потом идеальная чистота
Нет, это не квартирка была забита мусором - мусором, в отличие от всех остальных вещей, являлась сама Майя. Так ей в тот день казалось.
...Вот дорогое дизайнеское кресло, например, мусором уж точно не являлось, как и выписанный по каталогу и всё ещё не опробованный, лиловый чемодан. Классный чемодан! Производитель утверждал, будто это ограниченная коллекция и таких чемоданов совсем не много.
Молния смотрела в потолок и потирала кровавую ссадину на лбу. Подбрасывала зеленый мячик вверх, опустошенная, словно нашпигованный защитными программами, напрочь лишенный индивидуальности автомат.
А на потолке обретался космос, на потолке расцветала старая мечта.
Ненавистный космос. Злой. Переломивший ей хребет будто сухую палку. Бесконечный космос, который Пчелу совсем не ждал.
Это она Его ждала.
Отец позвонил отстраненный, подтянутый, даже по голосу он пах свежестью и холодным одеколоном, немного сигаретами и совсем чуток горьким своим коньяком, который полагается пить настоящим элитным дядям.
- Включи головизор, Май. Поздравляю, ты теперь у нас Звезда!
Голос отца был ядовит, холоден, едкая ирония просачивалась на пол – осязаемо стекала, собираясь серебряными лужицами будто ртуть. Майя не стала включать камеру для этого разговора, эмоции папы представлялись без труда. Она Звезда. Раз папа ТАК об этом говорит, значит там полная катастрофа…
- Зайди в свой почтовый ящик и открой новое письмо «Миссия Данко». Думаю, ты наверняка помнишь того задиристого щегла? Ну… он был твоим учителем звездоплавания в МЗУ, этот самый… Пыжик, или как его там. А, извини, Чижик Фёдор Михайлович, да-да. Что это я? У тебя ведь там целая романтика, лирика школьных лет. Ха-ха-ха. Ладно, хватит глупостей! В общем, Май, думаю, тебе будет любопытна его судьба.
...
Любопытна. Его судьба.
Она прижалась к нему дрожащая, разгоряченная, быть может даже простуженная, температурящая от этих нахлынувшись эмоций: слишком ярких пожалуй эмоций, заставляющих гореть Данкийское Сердце неугасимым, испепеляющим самоё себя огнём.
Раскраснелась, ощущающая себя пронзительно-ледяной. А он был горяч! Обжигал плитой и этим не походил на отца.
Свой. Родной!
Она обняла его нежно, трепетно, чуть покачнувшись от сладкой слабости, когда он назвал её девочкой. Майя была неумела, Чижик был первый мужчина, которого она желала согреть: наступила ему на ногу своим полосатым носком, хрипловато извинилась, дернулась... Успокоилась вдруг, положила голову на его плечо, поглаживая спину.
Мечтая взять хотя бы часть его боли на себя, облегчить ношу, залечить какую-то неведомую ей старую рану, которую наверняка жестоко разбередил в МЗУ отец.
Теперь, по иронии судьбы, она использовала Светловскую силу отца чтобы отдавать: простую женскую заботу отдавать, нежность, восхищение, тепло. Не так-то много. Но иногда мы ищем второго человека целую жизнь, не по собачьи преданного.
По-людски.
И в этом холодном мире падающего снега, в этой вселенной алых фонарей замкнутых в своё персональное одиночество, как редко, как безжалостно редко кто-то желает нам хоть в чём-то помочь!
Мягкой была её рука, неумелы ласки, но зато от сердца, но зато от самой себя! Неотрепетированы, не выверены, не экономичны эмоции. Не отработаны на мужчинах.
Скользнула по спине руками, и по волосам, и улыбнулась мягко, упираясь кончиком носа в его шею. И снова тронула волосы, ласково перебирая его пряди.
Эрос – искушенный этот сын Афродиты, верный спутник богини Любви, едва ли нашел бы здесь что-то интересное для себя. Нежности Майи были целомудренны, вопреки горячим фантазиям они были очень просты.
…Тронула за ухо невесомыми пальцами, пощекотала как будто, затем ладошкой по шее провела. Погладила спину. И покрылась вдруг мурашками, задыхаясь от приятности его робких ласк, хихикнула даже. Вслух произнесла:
- Смелый… родной… - в свою очередь обхватила ладонь Фёдора Михайловича, подержала немного в своих руках, наслаждаясь единением. Потом отпустила, мягко погладила его плечо и снова вернулась к кисти - чувственно трогая, поглаживая, перебирая пальцы. Отдавая. Принимая.
И ощущала уже накатывающую дурноту, и смущение, и озорное женское ликование, когда он похвалил её девичью красоту. И болезненную, колючую печаль почувствовала, когда увидела грусть в его глазах. Когда приняла её тоже для себя.
И ещё миллионы чувств, желаний, надежд, сомнений, страхов, радостей! А мир уже дрожал перед глазами, рассыпался в череду видений, картин: Падал снег, мерцал одинокий огонёк факела в пещере, сновали рыцарские тени, а в сердце билась фраза Фёдора Михайловича: «Ты не одна».
Побледнела, даже посерела лицом наша Майя Юрьевна, покрываясь ледяной испариной. Покачала головой, вырывая из этих бредовых видений саму себя. Отяжелели веки.
Слишком уж перенервничала она…
Опёрлась на него, ощущая ватную слабость в ногах - эту наваливающуюся сонную одурь. Нахлынула волна и откатила волна, слишком уж много сегодня случилось потрясений.
- Ой. Помогите пожалуйста сесть, мне надо чуть-чуть посидеть. Прямо здесь. На полу. Я так разволновалась, кажется совсем даже не слегка, но вы только не волнуйтесь. Всё в порядке, я ж просто не поела. И Кролл, и эта вылазка, и видео решила снять. Отец говорит глупость – синоним меня. Я не согласна. Но с кондиционером перестаралась. Ну да…
Упрямо сверкнула отцовскими глазами, сопротивляясь накатывающей дурноте. Сдвинула брови, пытаясь прогнать эту обессиливающую черноту.
- Я не слабачка! Вы не волнуйтесь. Но, может посидите немножечко рядом, ведь десять минут ещё не истекло? – и как-то уж просительно это получилось, как-то неожиданно жалобно, будто котёнок пискнул.
И тут же головой помотала неустрашимая Светлова, и снова зубы до скрипа сжала. Нахмурилась c фирменным прищуром.
- Не. Переживайте. Капитан! (чётко, по служебному произнесла, разделяя слова) Я знаю что такое субординация, знаю правила. И я не собачонка, я Сэм, архетипичный персонаж! Да… совершенно точно не та, которая липнет… надоедает. Ни в жизнь это не я! - потерла взмокший лоб, снова задрожала - теперь уже от зябкого холода, а не от возбуждения. - Чуть-чуть здесь посижу и тоже пойду, в своём кабинете очень быстро вернусь в норму... Скоро инженер Иван придёт. Для разговора, ага. Надо заварить чай. И пирог, Майя Юрьевна собирается сделать его для всей команды, чтобы добавить этого самого, живого огня! Как сердце Данко - всем огня. Да. Для этого у меня имеется чудесный план,... эм, эффективный распорядок дня и я не собираюсь нарушать ни одного его пункта!
Cнова налились грустной нежностью её серые глаза. И дернулась, покривилась страдальчески девичья губа. Изогнулась горько.
- Что с вами, Фёдор Михайлович? – тихо, с тревожной хрипотцой в голосе произнесла. - Вы такой печальный сейчас. Но ведь это же не может быть из-за меня… Вы всегда были таким грустным. Таким красивым, мужественным и невыносимо грустным человеком… Ваша печаль – как открытая рана для меня!