Дэвид Кригсон считал себя христианином. Нет, он не верил, что на третий день Иисус Христос восстал из мертвых, не считал что после определенной фразы священника хлеб и вино становятся телом и кровью Спасителя в каком-то смысле, кроме символического. Насчет Рая и Ада после смерти -- тут у доктора не было уверенности, тонкий вопрос. Но не главный, как может показаться. Дэвид был убежденным сторонником христианского деления явлений на Добро и Зло. И, что еще более важно, хотя и реже осознается -- в христианской концепции о том, сколько личного вклада должен каждый вносить в изменение соотношения Добра и Зла в мире. Фанатические прочтения христианства были чужды Дэвиду. Доктор понимал, насколько скользкая дорожка начинается со словосочетания "посильный вклад", но также понимал, насколько бесплодны иные пути. За это, в частности, Кригсон презирал католиков, с их необитаемым раем и переполненным адом.
И вот, вступая под гулкие своды, при этом в голове проскочила ехидная мысль, что сейчас эта церковь так же пуста и заброшена, как рай католиков, Дэвид Самюэль перебирал в уме цепочку событий, приведших к этому странному исходу. Как же получилось, что доктор решил, что Мигель Торрес, известный под кличкой Стервятник -- зло, устранить которое должен именно он, Дэвид? Причудливая была история, но Кригсон не жалел о том, куда она привела. Чужая церковь чудесным образом навевала уверенность в правильности своего выбора.
Открывая скрипучую дверь, доктор немало боялся обнаружить за ней целую банду. От Стервятника станется играть нечестно. Впрочем, он вроде бы один. Вроде бы отлегло, хотя никогда не знаешь, когда столкнешься с сюрпризом. Доктор не стал размениваться на пустые приветствия, однако отметил важность момента.
-- Двинешься -- я стреляю. Но не тороплю.
Вот так. Пусть противник знает, что у него есть возможность помолиться. И пусть знает, что нет возможности ни на что больше. Слово джентльмена -- его закон.