Кто знает, какой рок ждёт этот мир спустя сорок тысяч лет? Может быть, он превратится в выжженный каменный шар — выжженный яростью того оружия, что не смог бы себе представить даже изобретательный ефрейтор Бахман. Может быть, в городах, полностью возведённых из венецианского стекла, утончённые мужчины и женщины, забыв о работе, найдут себя в «пене дней» — в окружении утех и постельных страстей. Может быть, наконец, люди, подобные секунд-майору Вартенбургу, будут слитным маршем шагать сквозь бои в глубинах звёздного океана. Ведь как человек смог превратить лодку в галеру, а галеру — в галеон, так сможет он превратить галеон в плывущий среди небес механический шар. А там… кто знает?
Но, когда вождь оторвал взгляд он разбитых осколков маски из плоти и камня, что заменила ему лицо, Людвиг понял: ни сорок, ни сто сорок тысяч лет не заставят позабыть этот взгляд. Смертное горе застыло в единственном уцелевшем глазе peikko, уродливого и беспощадного тролля. Горе столь сильное, что ни религиозный огонь Жанны из города Домреми, ни великая трагедия константинопольских царей — ничто не сравнилось бы в силе с этой эмоцией. Сто пять лет её огонь горел внутри рукотворного камня, которым покрылись когда-то человеческие руки и ноги. Сто пять лет монстр, вырождавшийся во всё большее подобие земляных великанов, страдал, подвергнутый запрету выплеснуть свою боль.
И сейчас, в бою, он словно вновь находил себя.
Прочитай Людвиг те бумаги, что стеснительный Дитрих сам не решился развернуть, секунд-майор мог бы осознать, кого единственного — кого единственно возможного — он видит перед собой.
— Моё лицо… — прошептал горный инженер Фриц Дортмунд.
Не величественной была корона из ветвистых оленьих рогов. Не венцом цезаря и не бриллиантовыми перьями, какими украшают тюрбан османские владыки. Словно тюрьма, которая всегда была с ним, эти рога оплетали голову вождя — и благословение, и проклятие. Так Матерь Матерей любила детей своих. Так берегла их. И так велика была её сила, что и смерть в далёкой Похъяле была подвластна всесильной старухе-Лоухи.
— Теперь я вижу…
Людвиг не терял времени. Чёткими движениями он вогнал шомпол в ещё дымящийся ствол, почувствовав упругое сопротивление пороховой «пробки». Он торопился, поэтому загнал пулю вместе с пакетиком, не заботясь о том, что неправильно произведённый выстрел может в будущем повредить ствол — этому хаудаху не предстояло стрелять много. И грянул выстрел, заглушив последние слова вождя. Людвиг никогда не узнал, что именно видел в столетних кошмарах человек, отдавший жизнь ради прекрасной северной ведьмы.
Потому что больше вождь не мог увидеть ничего. Свинцовая дробь вспорола маслянисто-серую кожу, выпуская густую и почти белую кровь. Тёмное средоточие в глубине правой глазницы взорвалось изнутри, стекая по изуродованному лицу как пролитые чернила. Вождь закричал. С каждой секундой его крик наполнялся мощью, к нему присоединялись всё новые и новые голоса. К моменту, когда Микаэль и Карл выскочили из арсенала, нагруженные массой амуниции, рёв вождя звучал пуще церковного хора, заставляя даже мелкие камни кладки вибрировать от невыносимо низкой частоты.
Великан бросился в атаку, но Людвига берегла комната — казарма содрогнулась от самого фундамента, когда ослеплённый вождь врезался в стену рядом с дверями. Но он не упал. Не чувствуя боли, он размахивал каменным топором, и каждый удар заставлял крошки штукатурки, дерево и камень разлетаться вокруг всё новых и новых пробоин в стене. Изнутри Людвиг мог хорошо видеть этот процесс: на чёрной стене появлялись новые и новые дыры, сквозь которые лился мертвенно-лиловый свет.
Через мгновение комнату затопил другой свет, на сей раз — ярко-красный.
Дитрих отскочил прочь от пыхнувшей дымом мортиры, зачарованно глядя, как в тёмном небе тает дымный след. Но сизая дорожка исчезала, ничего не происходило. Шторм всё так же неистовствовал в высоте, мчались в сумасшедшем водовороте облака. Затем среди них проступила багровая искра. Она светилась недолго, а потом полыхнула яростной вспышкой, титанической зарницей, затопившей мир от одного горизонта до другого ярким красным светом.
Гренадёр огляделся. Словно вырванный из норки мышонок, он вдруг увидел, сколь же огромен мир вокруг них. Вставали на далёком горизонте росчерки холмов. Равнина океана, покрытая барханами волн, прокатилась от севера до юга, невообразимо просторная, невообразимо вечная. Чёрные скалы других батарей чётко обрисовались на её фоне — маленькие каменные крепости, каждая — с золотистым глазом фонаря-Циклопа.
Спустя безмерно долгие секунды, одна за другой, с орудийных башен батарей взметнулись ответные ракеты. Ещё не успела догореть созданная Дитрихом заря, как вспыхнул красный нимб в небе над третьей. Над пятой. Первой. Хайнц почти воочию готов был представить, как сомнение на лицах дежурных сменяется непониманием, затем страхом, затем заполошной тревогой. Как караульные начальники, среди которых и недавно отужинавший вице-фельдфебель Зельде, бегут по лестницам, а во дворах оживают набатные колокола. Дымные ракеты полыхали, всё новая и новая — и если бы у Дитриха имелась подзорная труба, он мог бы даже разглядеть первые айсберги на самой линии северо-западного горизонта.
Затем ответил неповоротливый «Герцог Гленн». Новое ночное солнце расцвело над тёмным массивом головного форта: ракеты взмыли сразу с двух башен, следуя под косым углом к горизонту. Медленно, как выбирающаяся из-под ила камбала, оборонительная линия пробуждалась от ноябрьского оцепенения. Красный свет заливал распахивающиеся ставни перед пушечными лафетами и освещал путь морякам, рядами бегущим к кораблю полковника Вукорского. Освещал и двух солдат, измотанных и израненных, которые мчались по ступеням орудийной башни.
Так пришла война, неизбывный бич второго и всех следующих тысячелетий. Пришла даже туда, где никто не верил в неё — на морскую фортификацию имени Его Сиятельства эрцгерцога Гленна.