Карл Бахман, Микаэль Вебер
Моветон или нет, однако судьба и грамотное материальное устроение благоволили им. Ключ легко вошёл в смазанную скважину, замок лязгнул, руки солдат повернули на петлях тяжёлый деревянный люк. В открывшемся квадрате Вебер и Бахман увидели короткую деревянную лестницу, прямо от подножия которой начиналось всё, что могло пригодиться в бою: аккуратные пирамидки ядер, устроенные на дощатых поддонах, и ровные ряды пороховых ларей, в которых теснились небольшие бочонки, для удобства оснащённые верёвочными ручками. Рядом с рамой люка Микаэль увидел большой железный крюк, на который и повесил фонарь. Заведённый порядок запрещал спускаться с открытым огнём в бомбовый погреб, а стеклянные лампы полагалось вешать под самым потолком — так предупреждалась возможность случайно разбить их во время работы или в спешке.
Совместными усилиями солдаты подняли по лестнице пороховой бочонок, который Мика наугад цапнул из ближайшего сундука. Затем перед Карлом встал выбор: какие ядра брать? Среди шероховатых чугунных шаров он нашёл и обычные бронебойные ядра — многофунтовые кокосы, что жутко свистели при стрельбе; и стеллаж с зажигательными артиллерийскими гранатами. На неопытный взгляд последние казались ещё одним набором ядер: такими же чёрно-серыми и круглыми. Но стоило взять их в руки, как разница становилась понятна. Существенно меньший вес зажигательных гранат объяснялся тем, что изнутри эти снаряды делались пустыми. Через высверленное отверстие внутрь заливалась тягучая смесь из смолы, пороха, серы, пережжённого каменного угля, шерсти и «бертолетовой соли». Затем отверстие затыкалось самой обычной пробкой — родной сестрой тех, что надеваются на винные бутылки. И только перед самым выстрелом — то есть, перед тем, как запихнуть ядро в ствол — пробка вынималась. Вылетая из ствола в облаке раскалённых газов и огня, ядро начинало медленно тлеть ещё в полёте, а к окончанию недолгого параболического маршрута внутри него кипел адский котёл. Врезаясь в тяжёлое препятствие, граната получала финальный импульс: уже соединившийся с серой хлорат калия, больше известный в народе как «бертолетова соль», детонировал, после чего взрыв разносил чугунную оболочку на куски, заливая окрестности струями пылающей смолы и смертоносными осколками. Иногда, конечно, случалось так, что на оружейной мануфактуре в ядро засыпали слишком много «соли» или в неправильном порядке соединяли ингредиенты, отчего «соль» изначально смешивалась с другими катализаторами. Тогда, к большому сожалению артиллериста, ядро взрывалось прямо в стволе орудия, калеча и оглушая людей, а пушку приводя в совершенно невосстановимый вид.
Альтернативой ядрам-хлопушкам выступало ещё одно изобретение, на сей раз шведское, которое угнездилось на соседнем стеллаже — Неймановы ядра. Этих лежало всего четыре штуки, чему способствовали сложность изготовления и дороговизна ядер, в сущности бесполезных при антикорабельной обороне. К довольствию «Герцога Гленна» их выделили пару десятков и сделали это как вынужденный реверанс армейской модернизации, а вовсе не от реальной пользы. Дело в том, что ядра Неймана назначались против пехоты врага, наступающей в сомкнутом строю. Две чугунных половины с сознательной непрочностью сваривались между собой, а внутренности начинялись гремучей смесью и множеством мелких картечин. Основная сложность состояла в том, чтобы правильно рассчитать прочность: швы должны были выдержать выстрел из пушки, но ядру полагалось взорваться сразу же после выстрела, рассеивая в полусотне шагов перед орудием веера инвалидных свидетельств.
При некоторой сноровке и известной доле презрения к собственным конечностям зажигательное ядро можно было использовать и без участия пушки. А в дальней части бомбового погреба лежал, разве только не освещаемый лучами с неба, снятый на ремонт пушечный ствол «четырёхфунтовки» без колёс и лафета. Один человек не смог бы утащить здоровенную литую трубу, которую обычно возили лошади. Но вот вдвоём...
Людвиг фон Вартенбург
Стрелять из почти что лежачего положения, только что выдержав два свирепых удара, не каждый сможет. Не каждому достанет хладнокровия выпустить из рук оружие в самый напряжённый момент боя. Со стороны это — то есть, бросание бесполезной сабли и обращение к современному огнестрельному экземпляру — кажется логичным и разумным, но в горячке рукопашного контакта далеко не каждый способен правильно оценить свои действия. Человек инстинктивно готов цепляться за свой меч, повинуясь первобытной жажде, которая требует до самого конца сжимать в руке оружие.
И для того, чтобы не сжать его крепче, не удариться в слепое бегство, а заменить одно оружие на другое, требуются не просто смекалка или ловкость рук. Здесь требуется даже не сила духа, хотя она, безусловно важна, когда ты изо всех сил рвёшь из крепкой кожаной кобуры двуствольный пистоль. Здесь требуется интеллектуальная дисциплина, которая заставила голову фон Вартенбурга сработать безотказно и выбрать тот вариант, который сулил ему спасение.
Свинцовая дробь хлестнула уже занёсшего топор великана по лицу, заставляя тяжёлое дыхание смениться утробным рёвом. Вождь пошатнулся, а вместе с ним в почти гипнотическом танце закачались его рога, закрывая луну переплетением костяных наростов. Приподнявшись на локте и чуть отведя дымящийся хаудах, Людвиг с почти мальчишеским азартом ждал: упадёт или нет? Хватит или нет? Опыт подсказывал ему, что он произвёл отличный выстрел. На такой дистанции и из такого оружия просто невозможно не убить наповал.
Огромный кусок кожи с хрустом обвалился с лица вождя, унося с собой половину изуродованного носа и здоровенную часть щеки. Он разбился, ударившись о землю, разбился в мелкую каменно-костяную пыль, обнажив челюсть и дёсны с крупными зубами жёлто-песчаного цвета. Фон Вартенбургу показалось, что гигант, наконец-то, ослеплён — лишь когда дым рассеялся, он увидел, что из-под осколков снесённого дробью лица всё ещё проглядывает мрачный чёрный свет, который наполнял глазницу вождя. Исчадие северных земель всё ещё жило. Оно всё ещё стояло перед ним, и вскоре фон Вартенбург узнал ответ на свой вопрос.
Вождь не упал. Как зачарованный, он смотрел на рассыпающиеся под ногами обломки собственного лица... и улыбался светлой, наполовину лишённой щёк улыбкой. Словно глядя в незамутнённую поверхность озера, на котором проступали образы давно ушедших любимых, исполин прошептал:
Дитрих Хайнц
Юноша мчался по лестнице. Он закрывал глаза, когда ему приходилось переступать через восковые лужи, запёкшиеся на ступенях. Не в меру ретивое воображение в мельчайших подробностях рисовало ему сгустки плоти, просочившиеся через щели меж ними. Как сопли или слизни, они качались, держась на тонких мясистых ниточках — и в такие моменты гудящая как колокол волна отвращения захлёстывала Дитриха вновь. С невыразимым облегчением, которое заслонило собой даже страх, он промчался по второму и третьему орудийным этажам и выскочил на ледяной ветер.
Необъятная ночь дохнула ему в лицо со всех сторон, швыряя во всех направлениях искристые взрывы снега. Выбираясь из люка, Хайнц покачнулся под очередным ветреным порывом и открыл для себя ещё одно — смотровую площадку покрывал настоящий лёд. Оскальзываясь на нём неподбитыми каблуками, гренадёр осмотрелся, закрывая ладонью глаза. Заиндевевшие веки ныли, норовя сомкнуться и укрыть чувствительную роговицу от режущего ветра, но сквозь буран Дитрих углядел то, что ему было нужно: шест с потухшим на нём сигнальным фонарём, а рядом — большой ящик, содержавший сигнальную ракету, картузы с порохом и инструмент для поджига. Укрытая рогожей, рядом стояла мортира: маленькое орудие, похожее на узкую и длинную кастрюлю, зачем-то поставленную на маленький лафет.
Дитрих огляделся, сам не зная, хочет он или нет узнавать, что стало с караульным. Но здесь, вне защиты крепостных стен, морской шторм атаковал фортификации во всю свою мощь. Даже если на снегу и были следы, они давно исчезли. Как исчез и сам часовой.