В этот раз дикарь поднял массивную руку, закрыв лицо. Дробь Людвига разбилась о предплечье, сравнимое толщиной с ногою пожилого аббата или могучими руками Рудольфа. Но Рудольф лежал на земле, катаясь и разевая рот в безмолвных воплях — и только выстрелы ефрейтора и Людвига звучали в ночи. Только они — и шёпот тысячи голосов, говоривших на языке диких племён севера.
Выстрел Бахмана был более удачен. Пуля скользнула по черепу гиганта над сгибом поднятого локтя. Обломки каменной шкуры с виска разлетелись в стороны, но тёмный глаз вождя уцелел, пожирая ефрейтора с выражением неясной тоски.
Высокие широты не щадят человека. Здесь нет места для мягкой и теплокровной жизни, которую щедро родят континентальные пояса планеты. Только огромные медведи скитаются в тишине белых полей, стаи волков и оленей в великолепном марше пересекают тысячи лиг за время кочевий и по-усталому жадные моржи задирают к сизым скалам бивни. Велик и ужасен должен быть облик того, кто желает покорить мертвенно-прекрасную тундру. И человек, который отважится жить здесь, тоже становится страшен.
— Хиатур... — прошептал вождь множеством голосов, льющихся из его пасти.
На языке лаппов это значило «ненавижу».
Он выбирал между Людвигом и Бахманом, которые оба вызвали огонь на себя. Но ефрейтор уже отступал к лестнице, прикрывая мчащихся по ступеням Хайнца и Микаэля, а майор стрелял в полный рост, как будто на показательных торжествах всаживал пули в монеты на спор. Когда-то — хотя сеть мрачных морщин резала такие ассоциации на корню — и фон Вартенбург был молодым юнкером, жадным до чужих восторгов. А может быть, не был.
Вождь перестал сомневаться. Позволив гренадёрам бежать к башне или арсеналу, или куда ещё они хотели бы побежать, он шагнул к секунд-майору. Но вместо того, чтобы броситься на Людвига, обрушивая гигантские топоры, он... швырнул один к его ногам. Орудие, размерами соперничающее с гизармами Папской гвардии, грохнулось на оледеневшие булыжники с таким лязгом, что зазвенело в ушах. Скривившимся ртом, который словно ломали даже попытки говорить, царь-олень проскрипел нечто, в котором улавливался единственный близкий сознанию офицера образ: «вызов».
Фон Вартенбурга вызывали на поединок вождей.
Тактический манёвр остальной троицы дикарь, кажется, принял за банальное бегство.