Слитно щёлкнули курки, почти одновременно ударив о кремень над пороховыми желобами. Их металлический лязг словно бы отразился в сердце неумолимого часовщика по имени Время, и его механические руки застыли. В этот миг, наполненный до краёв игристой красотой, мир вдруг предстал таким, как его задумывал создатель мириады лет назад. Звон металла плыл между повисших в пустоте алмазных капель. Лиловый свет сочился среди них, отражаясь удивительными соцветиями в сложенном из воды и льда ансамбле. Крутобокие волны остановились на пике прилива, готовые рухнуть вниз, но пока ещё напоённые неутомимой силой океана. Притих ветер, потерявшись в ночном безвременье. Монументом возвышались на фоне неподвижных туч стены цитадели — вечной, как пирамиды египетских царей, и недвижной среди хаоса моря. Ничто не дышало. Никто не двигался. Как будто волшебное заклинание прокатилось от горизонта до горизонта, накрыв оглушительно безмолвным шатром каждое проявление жизни.
Среди косых росчерков дождя замерли в ровном строю гренадёры, вскинув ружья к плечам. В хрустальных абрисах глаз отражались силуэты, мчащиеся на них в самоотверженно-отчаянном броске, чью бесконечную простоту никогда не поймёт душа, отмеченная касанием цивилизации. Словно впитываясь сквозь радужки, картины мира перетекали друг в друга, сближаясь, соединяясь в едином предсмертном вальсе — и вот уже стало видно, как дождь карабкается по изваяниям в шкурах и мехах, то заносящим мечи, то приготовившим копья для броска. Кто-то из уже взмыл в воздух, разбежавшись, чтобы сверху, с прыжка наброситься на столь тонкую цепочку солдат.
Ах, Пальмира, столица севера... тебе стоило бы обратить свой взгляд к высоким широтам, где умирали дети твои. Тебе стоило бы взмахнуть веером, сокрушив невыносимый налёт тишины.
И бег времени вернулся на круги своя.
Расцвели на концах стволов ярко-жёлтые цветы, с нарастающим грохотом рождая в огненном сердце чёрную пулю весом двадцать пять грамм по континентальной системе мер. Волокна раскалённой плазмы сплетались в облака горячего дыма, такого сочного и пышного, что многослойные кринолины столичных красавиц никогда не смогли бы повторить его затейливые вихри. Время ринулось вперёд, навёрстывая упущенное, и тяжёлые пули беспощадно настигли своих жертв. Взвился в воздухе, рассыпая над собой большие алые капли, одетый в меха абориген. Свинец ударил его в верхнюю часть груди, сминая рёбра и проламывая лёгочную ткань — инерция подбросила его над причалом, переворачивая в некрасивом подобии сальто. Другой, так и не успевший увидеть лицо человека, который убил его, рухнул на землю в сполохе длинных иссиня-чёрных волос. Пули Шнайдера и Кройце, второпях взявших один и тот же прицел, прошибли его живот и торс, затопив вечно-холодные полярные моря болью. Его ноги судорожно дёргались, как будто в своей голове он продолжал бежать по полям вечной охоты, и прекрасный северный олень указывал ему путь к далёким звёздам. Смерть настигла третьего просто и прямо — выстрел Бахмана пришёлся ему в сердце и убил на месте. Падающее тело никогда не узнало о том, что умерло за мгновение до этого.
Залп прокатился над пирсом, раскрашивая ночь во все оттенки жёлтого — свет в триста свечей вспыхнул и погас, сокрушительной косой пройдясь через толпу северян. Воинственный вопль, рвавшийся из множества глоток, превратился в предсмертные крики. Казалось, сам воздух поднял колючую преграду из пуль, разящую переступивших невидимую черту. В эти секунды картины разорённого лагеря нахлынули из воспоминаний Карла Бахмана. Ровные ряды прусских гренадёров, треск ружей, паника... как давно Карлу приходилось кого-то убивать? Как давно закончилась та ночь в шести милях от фронта?
И масляные фонари, оставляя за собой трассирующую дугу раскалённых брызг, рухнули в гущу визжащих северян. Над «лодкой Вартенбурга», облюбованной для броска, вспух султанчик камерного взрыва: огонь метался среди сидящих, охватывая штаны и голую кожу. Кричащие дикари прыгали прямо в волны, надеясь, что всё-таки успеют добраться до берега, но штормовой прибой тут же бросился на них, таща многих в тёмную глубину. Первая долблёнка наяву превратилась в погребальный костёр, достойный скандинавского конунга. К сожалению, вторая лодка избежала такой судьбы — сидящий на её носу долговязый дикарь хорошо понял, чем грозит попадание, и с неожиданной ловкостью взмахнул дубиной, отбив горящий снаряд врача как заправский игрок в лапту. Спустя мгновение море проглотило фонарь, оставив пирс без последнего освещения. Абориген с дубиной в ярости заревел, подгоняя своих гребцов, и Людвиг понял, что рёв принадлежит женщине — высоченной и крепкой как двое Дитрихов вместе взятых. Пять из пятнадцати шагов расстояния растаяли как не бывало, хотя Людвиг и Крамм посеяли панику среди наступающих и выиграли ещё один ход в этой страшной шахматной партии. Может быть, два.
Тем временем, за их спинами завязалось ожесточённое сражение. Гренадёры под предводительством Бахмана превратили оборону в наступление, молниеносно сократив дистанцию. Кройце с привычно-неприязненным выражением на лице послал ружьё в глубокий выпад, на всю длину вогнав штык под рёбра аборигена. Рядом шёл Дитрих, впервые в жизни вышедший не только на дистанцию стрельбы, но и вообще в штыковую атаку. Где-то в наполненной паникой голове Хайнца полыхали картины каннибалистического пиршества, а руки сами собой слабели. Он помнил, как Бахман учил их драться на мешках с песком. Шаг, укол выдернуть ружьё, уколоть выше, свалить мешок на сторону, добить с размаху, перешагнуть. Или не добивать, потому что следующий за тобой товарищ сделает это за тебя — война не любит благородных поединков, и если ты можешь убить кого-нибудь подло или из-за спины соседа: сделай это, спаси его жизнь. Но сейчас Дитрих оказался единственным звеном цепи. За спиной его не подпирали ещё пять линий атаки, а прямо на него мчался в исступлённом рвении то ли человек, то ли мерзкий двуногий пёс, раскрасивший себя в чёрное и красное. На его руках уже алела чья-то кровь, и почему-то взгляд молодого солдата примёрз к этим кровавым полосам, тянущимся от предплечий к локтям. Почему-то Дитрих не мог отвести взгляд, делая последние шаги на слабеющих ногах. Холод и сырость мгновенно вернулись к нему, охватив тело под тёплой, но насквозь промокшей шинелью...
... и Дитрих Хайнц даже не понял, почему ружьё упруго толкается в его руках. Почему дикарь перед ним визжит, пытаясь достать его хищно свистящим оголовьем костяного меча. Почему... почему ствол ружья упирался в смятые шкуры, а из-под него тонким ручейком бежала тёмная кровь. Спустя мгновение до гренадёра дошло, что он убил кого-то штыком. Дитрих сделал шаг вперёд, отталкивая неожиданно тяжёлого аборигена назад. Выдернул ружьё и с силой нанёс уже более прицельный удар выше, куда-то в грудь. Ружьё встречало неприятное сопротивление, когда узкий стальной клинок соскальзывал с рёбер, впиваясь в незащищённые ими места. Потянув ружьё вправо, Дитрих свалил дикаря на колени. И снова нанёс удар. Выдернул ружьё. Снова. Выдернул. Снова. Снова. Снова. Почему-то забылось, что после второго удара необходимо перешагнуть врага и идти дальше. После четвёртого? Восьмого?
А рядом Бахман блестяще, как на учениях, отбил цевьём мушкета вражеский топор. Северянин противопоставил выучке ефрейтора дистиллированное, чистое бешенство, с которым и умер, шипя окровавленными губами проклятия на языке своих тюленей или моржей. Бесполезный костяной топор застучал по камням пирса и с еле слышным плеском упал в воду. Чтобы убить второго противника Карлу понадобились полторы секунды рукопашного контакта. Обернувшись, ефрейтор увидел, что их прорыв почти увенчался успехом. Почти! Если бы не Шнайдер, медленно оседающий на причал. Два метательных копья, на несколько ладоней вошедшие в его тело, напомнили о том, что весёлый усач встретился с им же озвученной приметой: плохой знак, когда жид оружие выдаёт — так он сказал.
Нет, оружие не подвело Шнайдера. Просто быстрота врагов стала для него слишком большим сюрпризом.