На недолгое время лодка превратилась в смотровую. Крамм передал Дитриху кормовой фонарь и велел держать его как можно ближе к покойнику. По знаку врача Хайнц принялся выворачивать карманы, но в них ничего не нашлось, кроме размокшей и прямо в пальцах развалившейся обёртки — в свой недолгий караул бедолага вышел, вооружённый только ружьём и бутербродом. Только ружьём...
— Он вооружён, — с запоздалым чувством, которое испытывает человек, констатирующий очевидное, сказал врач. — Это не часовой из внутренних караулов, герр майор. Простите мою глупость. Хайнц, держите свет ниже. Проклятая болтанка...
Лодка вздрагивала под всё новыми волнами. Казалось невероятным, каким образом фон Вартенбург может спокойно курить свою трубку, а Бахман — ловко загонять пули в стволы, не вставая с места и орудуя шомполом на манер альтиста из оркестровой ямы. Удары морской стихии шатали Дитриха от борта к борту, и каждый раз Крамм с болезненным видом прерывался, дожидаясь, пока тени прекратят лихорадочно танцевать в чертах изуродованного солдата.
— Рана грубая, нанесена с большой силой. Рядом с ней вижу другие царапины, как будто его ударили двумя ножами, параллельно один другому. Или тремя. Но в горло вошёл только один. Не берусь судить... Хайнц, прошу вас, не подожгите мне волосы! Не берусь судить категорически, но это не похоже на удар сталью. И вряд ли работал нож. Чтобы причинить такое разрушение горлу, ножом пришлось бы пилить, а этот удар нанесён наотмашь.
Фон Вартенбург с непроницаемым видом выпустил сизое облако табачного дыма, наблюдая за манипуляциями врача так, словно сам был опытным хирургом, инспектирующим уездный лазарет. Тем временем, ефрейтор при помощи кое-как вытершегося Кройце положил на скамью последний из трёх мушкетов. Теперь длинные ружья лежали рядом друг с другом, готовые к бою.
— А это без толку, герр ефрейтор, — Кройце потряс ружьё утопленника, выливая из ствола маленький водопад, — кремень мокрый. Не стрельнёт.
Доктор Крамм распрямился, взмахом велев Дитриху возвращать фонарь и его гренадёрский зад на положенные места.
— Рука намного интереснее, конечно. Труп насквозь вымок, а в таких условиях невозможно работать, но я бы сказал, герр Вартенбург, что её откусили. Не отгрызли. Не оторвали. Откусили. Разом. Следы клыков на предплечье очень узкие и уходят сантиметра на два-три. Проклятье, Бахман, дайте-ка мой пистолет. Мне так что-то спокойнее...
С этим неутешительным диагнозом лодка снова взяла курс на батарею, охваченная мрачными предчувствиями. Шнайдер больше не считал, поглощённый в основном тем, что пытался унять еле слышный стук зубов — то ли от холода, то ли от чего-то ещё. Кройце кривился. На его лице была написана злость, и в такие моменты под его татуированную руку не стоило лезть без лишнего повода. Его весло с такой ненавистью колотило воду, что и сицилийский разбойник оценил бы вендетту Кройце, направленную в адрес моря. Бахман и Хайнц выглядели спокойнее других, с видимой стойкостью восприняв доклад врача. Крамм снова надел пенсне, баюкая на коленях длинноствольный пистолет и как будто невзначай поглаживая загривок курка. И алый отблеск трубки подсвечивал зловеще-сосредоточенное лицо секунд-майора, застывшего на носу в неизменной позе римского сенатора.
Лиловая луна нависла над шлюпкой, позволяя во всей мрачной красоте рассмотреть бушующее море, которое казалось отлакированным в её глянцевом свете. Штормовые барханы замерли в кажущейся неподвижности, в слитном рокоте сотрясая морской лик, вздымаясь перед носом лодки нерукотворными стенами воды. И за ними, приближаясь с каждой секунды, поднималась стены уже рукотворные, ещё более мощные и огромные, чем любой штормовой вал. Орудийная башня батареи номер четыре заняло собой уже четверть небосклона. Сигнальный огонь, горящий на её вершине, подчёркивал оскаленные зубцы смотрового парапета, и больше не мигал: либо майор Пруммель дисциплинированно счёл, что одного сигнала достаточно, либо Зельде успел дать ответный сигнал-подтверждение, либо же со стен заметили приближающуюся лодку.
В несколько финальных гребков ялик обогнул юго-западный угол батареи и впереди, в каких-то семидесяти шагах, замаячила блестящая от влажности линия пирса. Волны перехлёстывали её, рассыпаясь по влажным камням, и тут же отступали обратно в глубину. Майору и его спутникам могло показаться странным то, что никто не встречает запрошенную лодку, но ещё большей странностью стали два... нет, уже три узких силуэта, отчётливо видимых в лунном свете. Три лодки скользили к пирсу с северо-востока, построившись треугольником, и над их непривычно-высокими бортами виднелась бесформенная масса набившихся внутрь людей. Сейчас и ялик, и тройка чужих лодок находились на почти одинаковом расстоянии от причала, и ялик шёл быстрее благодаря усилиям неутомимых гренадёров Бахмана.
Людвиг видел такие примеры судостроения только на книжных гравюрах, описывающих жизнь аборигенов севера. В одном из прочитанных на досуге трудов, который рекомендовал полковник Вукорский за прошлым рождественским ужином, фон Вартенбург свёл литературное знакомство с путешественником Адамом Олеарием. Этот первопроходец с неутомимой тщательностью повторил слово в слово то, что видели сейчас солдаты с третьей батареи: узкие силуэты, похожие на раскрытые с одной стороны гороховые стручки. Кажется, такие лодки даже не сколачивали из досок, а выдалбливали из цельных стволов, покрыв сверху какой-то чёрной краской, чтобы сделать незаметными в темноте. С этой точки зрения кошмарный лиловый свет оказался на руку непривычным ко мраку европейским глазам, позволив издалека заметить чужое присутствие.
Их заметили секундой позже. Нестройный и визгливый отзвук множества голосов повис над водой, как будто стая псов лаяла в отдалении. А со двора четвёртой батареи, из открытых, как теперь уже было понятно, ворот, раздался глухой выстрел. Затем ещё один. И ещё.