Хаделайнен действительно с неприязнью воспринимал грубоватые солдатские шутки в адрес своего происхождения. Но в нём хватало здравомыслия, чтобы понимать: кровь не спрячешь, поэтому он со стоической скорбью не заметил оговорки. Или сделал вид, что не заметил; кто б его разобрал под треуголкой, в темноте, с поднятым воротником шинели.
— Поверье, да. Или обычай... не знааю разницы. То ещё от предков идёт. Помню, когда мал был, бабка меня учила, что куриная голова издревле считалась у нашего народа подношением, — заговорил Хенрик, неторопливо перебирая слова густым и низким голосом. — У моего народа много подношений есть. Человек маленький, а мир большой. Коль всех не задобришь, не выжить долгой зимою. Это уж потом Пальмира пришла, стала строить креепости и дома... Вот мы теперь побеждаем мир, учим его по-свооему жить. Потому, наверное, нам обычаи и не нужны. Но суоми тут издревле были, ещё когда крепостей и домов не стояяло. Это земля моих стариков. Я вот, хоть взять, роос в деревне, покуда отец не забрал меня в сторожевую крепость. В «нашей» деревне, даа. Старики в моей деревне не знали крепостей верили в заветы, по которым были научены жить. Вот, например... — прижмурив глаза, Хаделайнен на память называл отборной несусветности критерии, — в новострой входя, первой кошку пусти. Она сыщет, кому несладко от твоего дома, и уговорит по-своему, по-звериному. На заре поднимаясь, кашу в угол поставь — это Тонтту задобришь, домового. Он за двором присмотрит, от сглааза охранит.
Хенрик усмехнулся собственным словам.
— Они все, Мика, добрые были, все эти мифы и легеенды. Поверья, как ты говоришь. Суоми жили в страшном мире, где не надобно фантазировать, чтобы додумать скорый конец, или голод, когда рыыба ушла, или ещё что. Впроочем, брат, и здесь были исключения.
Здоровяк похлопал карман с куриной головой.
— Матерь Матерей — таак её кличут. От неё эта погремушка. Как сейчас помню, чуть ли не в каждом дворе такие висели. Сидели мы, мелкие ещё, значит, у очага. Зима на дворе, вот и греем дом всем миром. Собаки к ногам жмутся, потому как холодно — лють. За окном воет, свечи тухнут. А бабка лыбится себе и рассказывает, как живёт в далёкой стране, в Похъяле, старуха по имени Лоухи. Не ведает она ни времени, ни смерти. Живёт среди дочерей и диковинных зверей, которые мехом втрое против загулявшей овцыы выйдут, а кто в Похъялу войдёт, обратно другим человеком явится. И вот вроде ясенно, что бабка моя побасенки травить завсегда мастерицею была, а верили ведь! Верили и пугались так, что зад каменел. Она, значит, ещё вставала, раскорячивала руки-крюки, накрывалась пледом и гудела что-нибудь ужасное. Вот, например, — Хаделайнен понизил голос и, шмыгнув, заворчал в тембре медведя, исполняющего бардовский романс: — «Насылает старуха Лоухи метеели и крепкие зимы, а чтоб её задобрить, каши с молоком маало будет! Тут, брат, дело такое, что нуужна ей...»
Глухой удар, едва слышный в завывании ветра, прокатился по двору. Затем ещё один. Микаэлю показалось, что сквозь разыгравшуюся непогоду до его ушей доносится поднявшийся в воображении свист, с которым колодунья Лоухи мчится по небу на кривой метле — или на чём там положено летать финским ведьмам. Только через несколько очень долгих, потерявшихся во времени секунд до Микаэля Вебера дошло, что он только что слышал не свист, а тихий крик, донёсшийся из-за толстой двери в кухонный подвал.
Открыв рот, Хенрик замолк на полуслове, вслушиваясь в темноту с очень глупым выражением на лице. Его нелепость вызвала бы смех, если бы ситуация располагала к шуткам. Но в пустом, мёрзлом дворе, где снег пьяно метался между редкими пятнами света, шутить не хотелось. Вместо этого Вебер читал на лице сослуживца понимание, что его не обманул слух, и фантомный крик действительно прокатился в ночной тишине, в самом сердце вооружённой морской батареи, отделённой от любой суши на хороший пушечный выстрел.
Можно было поднять тревогу и, например, кинуться к набатному колоколу. А потом бы Кристина, тряся обожжёнными пальцами, заявил бы, что просто уронил на ногу котёл, и следующие три с половиной века Микаэль мог бы смело считаться комическим покровителем «Герцога Гленна». С другой стороны, зачем бы кричать повару? Укропа напугался? С третьей, в арке ворот грелись сразу двое караульных...
Криков — или чего-то, по ошибке принятого за крик — не повторялось. Тихий стук, которые, как теперь понимал Микаэль, мог бы стать следствием ударов в дверь подвала изнутри, прекратился тогда же, когда начался. Бросив клоунаду, Хенрик медленно повернулся к Веберу, вопросительно на него глядя.