И не один Микаэль страдал от то холода, то жары. Даже ко всему привычные финны понемногу зверели, а всё потому, что организованный человеческий порядок встречал немалое сопротивление в их привыкшей к дикой вольности душе. Один придворный острослов заметил как-то, что лень — естественный предохранительный механизм, который предохраняет от бесполезных работ и глупых правил. Но пальмирский двор почти на месяц пешего или неделю с лишним речного пути отстоял от батарей «Гленна», и ничего удивительного, что афоризм мало-помалу исказился, оттоптал умасленные пятки и дошёл до фортового гарнизона в другом, уже искажённом виде.
Теперь предохранительным механизмом становилась злость.
— Та-а, — махнул Хенрик, разматывая пахучий табачный кисет, — ещё январь будет, воот тогда завоем. Мне от другого муторно...
Рыжий великан вернулся к апатичному молчанию. Гренадёры задумчиво оглядывали двор с каменными подъёмами двух лестниц, ведущих к плацу между толстыми башнями, здания казарм, козырьки над чьими окнами и дверями покрывал тут же тающий снег, большие железные двери в подвалы, где сейчас повар по кличке Кристина разводил огонь под большими котлами для ужина. У повара была обидная кличка: грубая и насквозь пронизанная незатейливым бытовым шовинизмом, но Кристина безропотно сносил унижение — возможно, потому что был освобождён от караулов и почти всех остальных тяжёлых повинностей. Возможно, в ней выразилось всё презрение замкнутого коллектива к белой вороне, к выскочке, который умел хоть немного больше того, чем умели другие.
Вебер слышал, что на соседних батареях дела с этими вещами обстояли немногим лучше. Разве что на третьей соблюдался уставной порядок, в основном благодаря тому, что в секунд-майорах там ходил отбитый на голову старикан, мечтающий то ли о генеральских лампасах, то ли о хорошей взбучке, а ефрейтором, фельдфебелем и кем-то из офицеров стояли ветераны действительной войны. Жестокая рука дисциплины властвовала там, но это «там» мигало огоньком за полторы морских мили к юго-западу, а подвал Кристины — Кристофера Удо, стало быть — находился близко. И если мифическое наказание маячило где-то в отдалении, то скрученные в жгут мокрые полотенца могли любого достать в темноте ночной казармы. Вот и выходило, что взводы держались поближе друг к другу, всегда готовые встать за одного горой — и только повару не повезло, потому что своего взвода у повара как бы и не было.
В неторопливое течение мыслей снова вклинился голос финна:
— От этого. Слыхал, чего в казаарме сыскали? — Хаделайнен протянул Веберу широкую ладонь, и только сейчас Микаэль понял, что финн распутывал вовсе не табачную понюшку.
Совсем не табачную понюшку.
На его ладони лежала отрезанная куриная голова.