Объяснения про совесть как проявление божественности и прочего прошли будто мимо ушей следопыта - слишком устал он, чтобы в такое вдумываться, да и мысль эта была странноватой. Но вот за то, что не слишком-то выше тех, кто по старому порядку живёт, себя жрец ставил, в глазах Волкогона его даже как-то возвысило. Почти все жрецы, с коими имел неудовольствие общаться, в лучшем случае с плохо скрытым превосходством относились, а в худшем так и вовсе враждебно, обещая после смерти всяческие кары и прочие напасти, а кто и вовсе прогнать норовил. А Тихомир скромный и честный, и это ещё к тому, что мудрый и добрый.
А вообще из рассказа вынес для себя следопыт одно: пока не раскроется он, не успокоится. Впрочем, о том и сам догадывался уже, да вот услышать это, да и просто высказаться и поговорить, было делом другим.
- Спасибо, батюшка Тихомир. Выручил. Пойду я, наверное, тогда подумать, как мне это всё барину рассказать лучше и когда. Доброй ночи тебе.
Всё-таки, рассудил он, паршивое время сейчас, после Магды и прочего. Утро вечера мудренее, тогда и усталость пройдёт, и страсти поулягутся. И правда, легче заснулось от этой мысли.
В карауле Волкогон стоял последним, под самое утро. И, как все проснулись, вернулся он к костру и отвлек ненадолго сударя Хотена от остальных и заговорил, не пряча глаз, пусть и говорил ему его внутренний инстинкт голову склонить.
- Боярин, я... прости, что отвлекаю, но мне покаяться перед тобой надо. Кресслу я тогда догнал да пристрелил. Знаю, что против слова твоего пошёл и дело злое сотворил, да вот отпускать на волю эту суку бешеную нельзя было. Ты, боярин, слово дал и держать должен был, я это уважаю, вот и пришлось мне. Ежели судить за это будешь - суди. Знаю, что справедлив ты, приговор приму.