- Блять... - прошептала Элли и в этом слове было всё самое страшное - отчаяние, предчувствие беды, страх, несбывшаяся надежда.
Она вовсю старалась, скользя стянутыми запястьями по острой стали шипов, срывалась, пару раз вскрикивала, порезавшись, хлюпала носом, но не произносила более ни слова. Изредка приходилось ей остановиться, когда мышцы, казалось, разорвутся от натуги и тогда Тайлер слышал лишь ее прерывистое дыхание. По каким-то едва уловимым звукам, которые складывались воедино с трудом, он догадывался, что девушка плачет, тихо, стараясь не выдать себя, продолжая резать веревки, но по–прежнему сохраняя молчание.
Несколько раз она тянула запястья в стороны, чтобы источенные узлы наконец подались, лопнули, но заветного щелчка так и не послышалось.
Тайлера рвало кровью. Искалеченный разбитый вдребезги нос щедро кровоточил, а нестерпимая головная боль находила выход в тошноте. Легче не становилось, но сознание больше не стремилось отключаться, давая отдых от страданий. Казалось, стало только хуже.
Зрязрязря – терлась веревка, бесцеремонно дергая его из стороны в сторону. Зрязрязря – хрипело, отчаянно зудело в голове. Зря, все было зря, Тайлер…
– Всё зря, – откликнулась Элли и стало понятно, что все это время именно она повторяла, вбивала в сознание грустную мысль, которой было сложно и больно сопротивляться.
Детёныш за стенкой, человеческий ли, козий ли, к тому времени затих, перестал плакать и Элли нервничала, раз за разом звала его по имени, не слыша ответа, звала громче и снова прислушивалась к тишине.
Безудержное веселье за стенкой умолкло внезапно, как и случается чаще всего самое дурное. Наступило звонкое беззвучие, когда, казалось, лопнет что–то в голове, когда каждый шорох провоцирует страх и готовность быть начеку. В этой–то полной тишине и слышалось мирное сопение где–то за тонкой деревянной створкой – плачущий козленок уснул.
Элли вновь принялась стирать веревки о шипы, по которым уже едва попадала дрожащими от напряжения и страха руками. Однако у нее будто открылось второе дыхание, словно то были последние двадцать метров десятикилометрового забега. Изредка приговаривая что–то матерно–подбадривающее, она оборвала свой первый крупный кусок веревки и для проверки снова принялась дергать ею.
За этим занятием ее и застали шаги, взбудораженные, ничего хорошего не сулящие голоса неутешительным количеством, тревожный резкий звон замка и цепей, яркий луч фонаря, нескольких фонарей и плач проснувшегося ребенка.
Вошедших было шестеро, причем главаря Тайлер вычислил сразу. Тот вальяжно прогуливался вдоль их крошечной тюрьмы, затем встал поотдаль, наблюдая и короткими взмахами глока указывая остальным, что делать.
Так, один – весьма невысокий, но кряжистый мужик в растянутом свитере и безразмерных джинсах – отправился в примыкающий сарай, подсвечивая себе путь фонариком. Дверь оказалась в трех шагах от связанной парочки. Оттуда он показался скоро. На плече барахтался и сучил ногами мальчишка, растрепанный, в грязной одежде, щурящийся от яркого света, с кляпом во рту и связанный по рукам и ногам. Увидев Элли, тот зарыдал и забился. Она в свою очередь закричала не своим голосом, точно рассудком помутилась:
– Пустите его, суки! Я вас всех убью, глотки вам повыдераю, если тронете его, ааа! – Тайлера сильно дернуло в сторону, когда уже знакомый ему рычащий громила, рывком схватил Элли за волосы и приподнял от земли, вытягивая словно на дыбе суставы связанных за спиной рук.
Еще один рывок и запястья, сцепленные и неразлучные, наконец расстались. В ладони у звероподобного мелькнул внушительных размеров нож. Вцепившись Элли в волосы, он обнюхал ее, втягивая воздух шумно и с наслаждением, заломил руку так, что она снова закричала, и повел вон из сарая вслед за ее братом, извивающимся и мычащим до боли в горле.
– Этого тоже, – коротко буркнул вожак, – Повеселимся, – нехорошая ухмылка спровоцировала смешки.
Тайлеру должно было польстить, что за его персону взялись аж трое крепких мужчин. В руке у одного из них мелькнули наручники, у другого нож, которым тот, судя по направлению, собирался резать веревки, стягивающие щиколотки. Третий держал наготове обрез. Все четверо оставшихся торжествовали и злорадно ухмылялись, предвкушая скорую расправу.